Виктор Топоров - Жёсткая ротация

Талантливым людям он завидует — всем, и клевещет тоже на всех, даже на Довлатова (утверждая, будто того как писателя создал редактор — не то Харьев, не то Мордин), даже на Самуила Лурье с его и впрямь чрезмерной любовью к Бродскому. И только Ахматовой мемуарист не завидует, только на неё не клевещет, он боготворит, он посвящает ей стихи… но, право же, лучше бы клеветал… Лет Бобышеву где-то шестьдесят пять. Он ходячее пустое место. Ещё ходячее. В молодости посещал домашнее ЛИТО Ахматовой и ухлёстывал за женщинами поэтов. Пять лет назад написал об этом развёрнутые воспоминания. Сейчас напечатал. Состоит в поэтической секции Союза писателей: Гампер, Голь, Пугач, Скобло, Фоняков и так далее. Всю жизнь сочинял и, кажется, сочиняет по сей день неуклюжие вирши ненамеренно комического свойства. Кричит: «Я ЗДЕСЬ», а эхо отвечает в рифму, но эту рифму я уже привёл в начале статьи.

2003

Председатель правления Союза писателей Санкт-Петербурга прозаик Валерий Георгиевич Попов написал-таки литературные мемуары. Появление словечка «таки» в предыдущем предложении объясняется тем фактом, что и в поповской художественной прозе последних десятилетий главным — и единственным положительным — персонажем (да и рассказчиком) неизменно выступает прозаик, которого зовут Валерием Георгиевичем Поповым… Чем же нынешняя поп fiction (опубликованная, разумеется, в «Звезде») отличается от поповской fiction (регулярно публикуемой там же или — и даже чаще — в «Новом мире»)? Большим самолюбованием? Но куда уж больше. Меньшим количеством «шуток юмора»? Но они так или иначе несмешные. Именами второстепенных персонажей? Да нет, имена те же самые: Аксёнов, Битов, Бродский, Вольф, Гордин, Кушнер — и далее по алфавиту. Историями, происходящими с этими (и многими другими) людьми? Увы, и забавные (на вкус автора) истории эти Попов успел распубликовать не по одному разу. Эксклюзивность «Горящего рукава» заключается в обращении к образам детства и даже младенчества: писатель помнит победы над «ужасом бытия», одержанные аж в пятимесячном возрасте. Тоже, знаете ли, не бином Пруста, но всё-таки, всё-таки… Именно эти образы и оказываются решающими при формировании характера и в известной мере предопределяют жизненный (а для писателя — и творческий) путь, учат отец структурного психоанализа Жак Лакан и его московский адепт Олег Давыдов, — и мемуары Попова в своей бесхитростной и бесцеремонной исповедальности и впрямь представляют собой бесценный материал для анализа: «С пяти до восьми — приготовление уроков. Страдания — с восьми пятнадцати до восьми двадцати. Одно с другим не смешивать!» Такое шутливое расписание дня я составил себе тогда. И теперь так живу. Это, впрочем, уже из школьных воспоминаний. А им, как положено, предшествуют дошкольные. Главный выбор — между стремлением хорошо, от пуза, пожрать, с одной стороны, и весело провести время, с другой, — раскрывается в такой сценке: бабушка ставит на стол домашнюю буженину, а в окошко пускает солнечные зайчики предводитель дворовой ребятни: айда на улицу! Как быть? Полакомиться ещё тёплой бужениной — и айда на улицу! Потому что сразу же, как кот, я научился находить тёплые местечки, где почему-то хорошо. В художественной прозе Попов называет такие места грибными или ягодными, предупреждая, правда, что грибники ходят с ножами. Кульминационная точка в перманентном рассказе о еде тоже приходится на дошкольную пору: в голодные послевоенные годы возвращается домой с целой говяжьей ногой отец. От сценки веет уже не Лаканом, а Фрезером с Леви-Строссом… В школе у маленького Валеры поначалу не получается ничего. Ленив, да и туповат… Во дворе дела идут получше: его привечает тот самый, пускавший зайчики, заводила — сын дворника, учащий мелюзгу из интеллигентских семей (Попов-пэр — ботаник и по профессии, и по жизни; говяжья нога — это, скорее, нечаянная удача) уму-разуму. Увидев у входа в вуз вывеску «День открытых дверей», маленький Попов впервые в жизни каламбурит: «День открытых зверей!» Сын дворника благодарно смеётся; Попов осознаёт, что, когда вырастет, станет писателем.

И тут же получает ещё один важный жизненный урок. «Шляпа в шляпе!» — каламбурит, в свою очередь, дворницкий сын вслед прохожему. Тот, обернувшись, бьёт мальчишку по зубам. Сын дворника безропотно схаркивает кровь. За шутки порой приходится отвечать не по-детски, так что и шутить нужно с умом — тут же соображает малолетний писатель. Уличная наука помогает и в школе: Попов теперь выпускает стенгазету, а за это ему дают мелкие, но приятные поблажки, завышают оценки и тянут в отличники (а впоследствии — и в золотые медалисты). При том, что главный претендент на медаль своевременно отпадает, затеяв какую-то коллективную хулиганскую выходку. В которой Попов, к счастью для себя, не участвует, — он в это время сочиняет стишки в очередную стенгазету. Запомним и первое обстоятельство, и второе. Соредактор стенгазеты (привет соредакторам «Звезды» Арьеву с Гординым) знакомит Попова с похабным стишком «Пошла я раз купаться» — и, услышав это чудо высокой поэзии, Попов в отчаянии рвёт собственные идеологически выдержанные вирши. Ну да не беда, подмигивает ему циничный соредактор, ты ведь наверняка помнишь их наизусть. Так что давай диктуй! И поэт Попов диктует. Стихи он позже забросит (литконсультант скажет Попову: «Иные пусть пишут, только б не пили. А ты лучше пей!») и перейдёт на прозу, а вот благоприобретённый навык останется на всю жизнь: С присущей мне прилежностью и ловкостью, появляющейся, впрочем, весьма лениво и изредка, я выучился писать как надо. Правильно, как было там принято (то есть вопреки всякой правильности), себя вёл — и через год вышел в старосты. Тениям ни к чему это, у них срывы, запои — а мне в самый раз! Многозначительны и — по Лакану — глубоко символичны и описываемые обстоятельства потери невинности на квартире у некоего Марамзина (был такой в Питере третьеразрядный сочинитель — детский писатель-порнограф! — бесследно сгинувший в парижской — под Синявским с Розановой — тусовке): Почему я должен был с ним идти, я не понял, но противиться его энергии мало кто мог. Мы пришли в красивый зелёный двор на Литейном. Большие окна квартир были распахнуты. Какой был вечер! У него оказались две комнаты с балконом на третьем этаже вровень с деревьями. Нас действительно встретила высокая, слегка сутулая, хмурая девушка. Как он такую мог к себе заманить? — Ага! Друга привёл! — произнесла она мрачно и как-то многозначительно. Литературная невинность, впрочем, была потеряна хоть и с подачи того же Марамзина, но, скорее, в той трусоватой стилистике, в какой ранее был устранён конкурент на единственную золотую медаль в школе: Вскоре в моей комнате на Сапёрном, на втором этаже, над аркой, собрался народ. Мы приглашали всех каким-то хитрым способом: мол, сам, что ли, не понимаешь, о чём речь? Было человек семь, примерно одного с нами статуса; все уже писали, но никто ещё не печатался.