Илья Эренбург - Испанские репортажи 1931-1939

Первое место в ряду «героев» и последнее в моем обзоре по праву принадлежит Курту Кетнеру. Родом из Бранденбурга. Сын архитектора. Бледное лицо, мутные блуждающие глаза. Лейтенант германской армии. Был наблюдателем на «Хейнкеле-111». Один из старейших: приехал в Испанию 12 октября 1936 года. Взят в плен 10 марта 1938-го. Он злобно шепчет: «Наши заклятые враги — русские…» На лбу капли пота. Повторяет катехизис расизма: «Одна раса — одна история…»

«Но немцы здесь сражаются вместе с итальянцами, с испанскими фашистами, с марокканцами. Что же, у всех вас одна история? Вы все одной расы?»

«Конечно, это неприятно. Но, чтобы уничтожить марксистов, можно пойти даже на это… Я не знаю, какие во Франции фашисты… Наше правительство это знает. Если французские фашисты не. против Германии, мы поможем и французским фашистам… Надо уничтожить марксистов…»

Он кое-что читал. Это не только убийца, это к тому же пропагандист. Однако когда он берет в руки книгу, он знает заранее, что в ней написано. Он читал Гюго, потому что Гюго «показывает гниение французской нации». Он не читал Льва Толстого и не станет его читать: «Это воняет…» Он переходит к философии:

«Война всегда будет. Я верю в бога, и я знаю, что бог хочет войны. Конечно, не бог из евангелия, а наш бог. Война будет вечно».

Он вытирает рукавом лоб, этот фанатик смерти, задыхается от ненависти. Я спрашиваю: «Вы бомбили испанские города?» Он смеется…

Я сознаю всю ответственность этого рассказа, я ничего не добавляю. Он говорит:

«Опять эти истории с «мухерес и ниньос» (он говорит по-немецки, но эти слова он нарочно произносит по-испански, смеясь, — «женщины и дети»)… Вздор!»

«А Барселона? А Гранольерс? Аликанте?»

«Вздор! Недавно я видел после бомбежки дым, я это видел из окна. Это, наверное, снова дымились мухерес и ниньос?»

…Он опять смеется. Потом он глядит на стенную карту, где флажками проставлена линия фронта, и, весело ощерясь, шепчет: «Ara!» Его мутные глаза — глаза пьяного.

Один из немецких летчиков презрительно сказал об испанцах: «Ну, этакие дикари!..» Фашистские самолеты разрушили в Аликанте изумительную церковь эпохи Возрождения. Они повредили в Барселоне университетские лаборатории. Они уничтожили десятки библиотек и школ. Республиканцы устроили на фронте две тысячи пятьдесят школ. Семьдесят шесть тысяч неграмотных в окопах научились читать. Впрочем, не в грамоте дело. Я спросил Карлевского, человека с высшим образованием: «Вы читали Томаса Манна?» Он удивленно ответил: «Что это?» Ни один из пленных летчиков — это все дети зажиточного класса, люди с высшим образованием или студенты — ни один не знал даже имен Веласкеса, Гойи, Лопе де Веги, Кальдерона. Ни один. Притом они отнюдь не стыдились своего незнания, и Перикло Баруфи, представитель золотой молодежи Рима, мне просто ответил: «Мы не знаем того, чего мы не должны знать».

Вот люди, которые уничтожают Испанию.

Барселона, 20 июня, 1938

Как известно, фашисты держатся среди развалин Университетского городка, и одна из фашистских радиостанций начинает свои передачи весьма кичливо: «Говорит национальный Мадрид». С большим правом я мог бы в конце этого очерка поставить «Лерида» — я сейчас в Лериде. Если город захвачен фашистами, республиканцы укрепились на левом берегу Сегре — в заречье Лериды. Развалины трех улиц, театр (среди мусора — клочок афиши: «Завтра премьера»), городской сад, который носит громкое имя «Елисейские поля». Итак, я на Елисейских полях Лериды. Напротив — узкие горбатые улицы старого города. Там фашисты. Тишину летнего полдня изредка перебивают короткие реплики пулемета. Среди искалеченных деревьев чирикает пичуга-сумасбродка. Дома напротив пусты. Я помню приказ генерала Франко: такой-то назначается гражданским губернатором Лериды. Что делает этот труженик? В Лериде было свыше сорока тысяч жителей. В ней не осталось и четырехсот.

Грустен был знакомый путь от Барселоны до этих развалин. Я еще раз пережил горечь мартовского отступления. Сколько раз я приезжал в Лериду с Арагонского фронта! Красивый шумный город казался глубоким тылом. Вон там было кафе. Завсегдатаи спорили о «раскрепощении эроса» или о «свободе воли». Теперь вместо круглых столиков — мешки с песком и пулеметы. Я физически ощущаю потерю территории — обычно так человек, вернувшись на знакомые места, переживает ход времени. Сариньена, Бухаралос, Фрага, Барбастро… Они взяли и это — голый, скудный, жесткий Арагон, который едва успел проснуться после вековой спячки.

Я знал в Лериде парикмахера. Он брил меня каждый раз, когда я возвращался с Арагонского фронта. Весело усмехаясь, он точил бритву и приговаривал: «Самолеты где? Танки? Где город Лондон? Кто бреет лорда Плимута?» 123 123 Председатель «Комитета по невмешательству». Он не мог пойти на войну: он был старым кривым Фигаро. Если он не успел выбраться, они, наверное, его убили.

Я знаю — на войне нельзя унывать. Когда Наполеон захватил Испанию, свободной оставалась только Андалусия, и Андалусия победила. Не с унынием — с яростью я гляжу на замок Лериды. Какой был город! Набережные, аркады, фонари. Развалины…

Один француз сказал мне: «Не понимаю, почему фашисты остановились в Лериде. Сегре? Речушка! У Франко загадочные методы». Француз явно склонялся к мистицизму. Конечно, никто не станет спорить, Сегре — речушка. Но фашисты не остановились в Лериде, их остановили. Здесь, вот в этом парке, Испания снова собралась с духом после мартовского удара. Это повторялось не раз. Заглянув в первые дома Мадрида, фашисты принуждены были остановиться на самом пороге столицы. Они пробились к шоссе Мадрид — Валенсия. Казалось, столица через несколько дней будет окружена. Они не смогли окружить Мадрид. Они дошли до Тортосы и не взяли Тортосы. Они не смогли перейти и эту речушку.

Велика здесь сила сопротивления. Я был недавно у Антонио Мачадо. Это — самый крупный поэт старшего поколения. Старый, очень худой, с трудом ходит. Исступленно работает. Живет, как беженец. В городе нет ни кофе, ни табаку. Ночью нельзя спать: лай зениток, грохот бомб. Антонио Мачадо каждый день пишет статьи для фронтовых газет. Он пишет также сонеты, строгие и чистые. Не случайно в решающие дни большой испанский поэт оказался с народом: таковы традиции испанской литературы, таков ее внутренний пафос. Она создала не Фауста, не Гамлета — Дон Кихота. Антонио Мачадо говорил мне о глубоких корнях испанского сопротивления. «Ошибочно думают, что испанцы — фаталисты… Нет, они умеют бороться против смерти».

Вялый артиллерийский огонь. После боев у Балагера на Восточном фронте затишье. Жарко. Стрекочут цикады. Осколок снаряда убил бойца. Красивый, смуглый, курчавый. Товарищи его звали Куррито. Он — андалусец из Сьерры-Морены, пастух. Лицо кажется живым; легкая гримаса, как будто солнце ему режет глаза. Все молчат. Только один из бойцов лопочет: «Я ему обещал рубашку зашить…» Это — весельчак, барселонский портняжка. Он шевелит губами, чтобы сдержать слезы. Они вместе дрались с начала войны.