Владимир Бобренев - Без срока давности

— Вы согласны с тем, что без направления вами письма в Комитет по делам высшей школы Могилевский не получил бы ученой степени доктора наук?

— Да, конечно, письмо ему помогло. Вопрос был заново поставлен на президиуме ВАКа в присутствии академика Сперанского и члена-корреспондента Гращенкова и решен положительно в пользу Могилевского…»

Примечательная деталь: Меркулов ссылается на забывчивость по всем вопросам, связанным с наличием и характером конкретных научных работ (или хотя бы одной работы) Могилевского. В то же самое время он куда более обстоятельно рассказывает о заседании ВАКа и присутствовавших на нем ученых, хотя сам знает об этом понаслышке, с подачи кого-то из подчиненных.

Но так или иначе, после вмешательства заместителя наркома внутренних дел Могилевский получил официальное признание. Стал доктором наук, профессором медицины. Без обязательных монографий, без стажа преподавательской работы, без прочтения курса лекций в вузах или научных учреждениях. Ничего подобного в деятельности Могилевского нам отыскать не удалось. Во всяком случае, как мы имели возможность убедиться, и сам он не сумел назвать ни единой публикации и вообще ни одной выполненной им лично научной работы.

Но и это не все. В 1943 году Могилевский получил еще одно звание — полковника, хотя давно работал на этой должности — бригадврача. Блестящая карьера для человека, прослужившего в органах всего пять лет. Вот как оценивалась работа по руководству «лабораторией смерти».

Карьерную поступь начальника в лаборатории раскусили с самого начала. Но спецлаборатория НКВД, хоть там и работали люди, основательно занимавшиеся прежде наукой, не место для вольных словопрений и отстаивания нравственных принципов. Строгая секретность, армейская субординация, охрана подавляли самых смелых, кто пытался выразить свое собственное, отличное от начальства мнение.

Как только в лаборатории прошел первый слух о присвоении ее руководителю ученой степени доктора медицинских наук и звания профессора, многие сотрудники восприняли эту весть как неудачный анекдот. Мобилизованный в органы через ЦК партии ассистент кафедры фармакологии Первого медицинского института В. М. Наумов вспоминал, как несколько дней его коллеги вообще не могли работать в лаборатории. Новый знак внимания высшего руководства НКВД к Могилевскому, а также вывод лаборатории из ведения Лапшина означали не только официальное поощрение проведения экспериментов с ядами на людях, но и придавали этой работе еще больше масштабности. Таким образом, все происходившее в мрачных стенах Варсонофьевского переулка приобретало реальные очертания конкретного направления некой зловещей науки смерти. Лаборатория ужасов переживала второе рождение. Теперь в ней уже числилось два доктора наук и несколько кандидатов.

— Когда я соглашался перейти работать сюда, то надеялся, что уж здесь-то, в НКВД, можно развернуться вовсю. Думал, люди занимаются тут настоящей наукой, — разочарованно объяснял Василий Наумов собравшимся вокруг него сотрудникам. — А что оказалось? Науки нет, звания докторов и профессоров присваивают по протекции, если не сказать, по приказу. Ну скажите, какой из нашего начальника, к черту, профессор?

— Выскочка он, — выразил общую мысль Муромцев, с опаской оглядевшись вокруг. — К настоящей науке и близко не стоял.

— В лаборатории нет никакого порядка, — продолжал возмущаться Наумов, — неразбериха. В исследованиях нет никакой системы, отчетность запущена. Ну ладно, война до поры до времени все списывает. Но ведь должен же когда-то этому бардаку наступить конец или нет?..

Все эти реплики и высказывания были преподнесены потом, когда следствие занялось выяснением личности и делами Могилевского. Тогда легко было показать себя смелым и утверждать, что в 1943-м всем коллективом именно так было воспринято возвышение Могилевского и неприятие дальнейших опытов над осужденными. После драки кулаками махать проще и легче, как, впрочем, и топить утопающего. Что же до 1943 года, то довольно сомнительно, чтобы кто-то из окружения Могилевского мог вести столь открыто подобного рода дискуссии. Коллектив лаборатории работал слаженно, как единое целое. Свое дело люди делали профессионально. Но принцип двойственности психологии человека, подмеченный еще в далекие века, в тяжелые времена, как правило, проявлялся наиболее отчетливо. А потому стоит прислушаться к рассказам подчиненных Григория Моисеевича и о нем самом, и о положении дел в лаборатории, чтобы получить как можно более достоверную картину о ее работе и о личности нашего главного персонажа. Думается, следует снисходительно относиться к резким выпадам и оценкам его коллег, хотя некоторые из них проливают весьма любопытный свет на личность Григория Моисеевича.

Так, придя на работу в спецлабораторию и пообщавшись с ее начальником, тот же Наумов сделал для себя неожиданное открытие: новоиспеченный доктор медицинских наук — лишь приблизительно представлял себе границы между фармакологией и токсикологией, совершенно не владел ни методикой научных исследований, ни приемами экспериментатора. Не оттого ли все эксперименты проводились столь примитивно и достаточно однообразно? Как откровенничал впоследствии Наумов на допросах, Могилевского приходилось буквально приобщать к азам, словно студента-третьекурсника, прикоснувшегося к специализаций по будущей профессии.

При всем этом как ни абсурдно, но безвестным в научном мире Могилевский в те времена все же не считался. Его фамилия встречалась среди рецензентов некоторых научных сборников и особенно громко прозвучала в связи со скандалом вокруг книги немецких исследователей Флюри и Церника «Вредные газы», изданной под общей редакцией Григория Моисеевича.

Дотошный Наумов не упустил возможности познакомиться с содержанием книги, о которой идет речь, в типографских гранках. По его словам, тогда на титульном листе значилась фамилия известного ученого Зельдина. Но Зельдина неожиданно арестовали. Разумеется, это исключало появление его фамилии на обложке. И она исчезла. А на ее месте появилась другая — Могилевский.

По большому счету, красоваться в рубрике «под общей редакцией» не ахти какое научное достижение. Немало встречалось тогда, да и сегодня время от времени отмечаются случаи, когда указание фамилии «общего редактора» не выходит дальше символического представительства и нужно больше самому автору для придания веса его печатному труду. И все же, как вспоминал Наумов, когда он поинтересовался у новоиспеченного «общего редактора», как подобное могло произойти и почему с титула исчезла фамилия Зельдина, Могилевский откровенно рассмеялся: