Максим Кантор - Сетевые публикации

Безвластие в Европе в Средние века — это ежедневный кошмар крестьянина, горожанина и ремесленника: жизнь и смерть вовсе непредсказуемы — объединение может произойти по самому неожиданному сценарию.

Сегодняшний жулик, выдумывающий акции несуществующего рудника, строящий финансовые пирамиды без обеспечения, — он, в сущности, наследник тех европейских феодалов, что сочиняли свои права на власть над тем или иным пространством. А населено пространство было живыми людьми, которых использовали в качестве щитов или мечей.

Требовалась единая власть, общий порядок — дать его мог престол Петра, находившийся в Риме, или германский император (он именовался тогда римским императором, хотя трон мог быть в Аахене или Регенсбуге). Парадокс ситуации заключался в том, что короноваться императором Священной Римской империи король мог лишь в Риме у папы римского, а Папа Римский нуждался лишь в верных императорах. Императоры прибегали к помощи епископов, которые порой избирали анти-папу, а Папа использовал вражду династий, чтобы поощрять верных королей. Таким образов дважды возникали ситуации с двойным папством, причем у каждого папы было по своему императору для Европы. Это четырехвластие ничем не было хорошо — оно оборачивалось стовластием немедленно — фавориты-бароны и пфальцграфы забирали себе, по выражению Ельцина, «столько, сколько могли унести».

В конце концов, сложилась ситуация постоянной конфронтации папистов и имперцев, описанная враждой гвельфов и гибеллинов, то есть, произнося правильно, Вельфов и Вайблунгов (это германсикие слова: Вайблунг — замок Гогенштауфенов, Вельфы — семейство королей).

Вражда гвельфов (папистов) и гибеллинов (имперцев) — есть основной вопрос всей европейской истории, это ее хребет — все остальное происходило вокруг нее и всвязи с ней. Папская власть (длившаяся, по причине длины человеческой жизни недолго, и не передаваемая по наследству) предпочитала опираться на многих равных (равноудаленных, сказали бы сейчас) герцогов и королей, на федеративный принцип европейской власти. Папству выгодно было поддерживать союзы многих, а не власть одного сильного, поддерживать недолговечные республики, предавая их, разумеется, когда того требовал договор с тем или иным королем. Императору, который передавал власть по наследству, требовалась стабильность и отсутствие конкурентов.

Сочетание имперской и папской власти (эпизоды случались: Фридрих Барбаросса и Андриан IV, например) никогда не было — и не могло быть — долговечным.

Гвельфы и гибеллины таким образом олицетворяли два радикальных принципа устройства Европы — центробежный и центростремительный, республиканский и имперский.

Европейская история напоминает известную загадку о волке, козле и капусте — которых надо в целости перевезти на другой берег реки, а в лодке помещается только двое.

Если волк — это империя, а козел — церковь, то народ представлял всегда капусту — котрую или козел съест, или волк порвет, или она просто сгниет.

Фактически Европа — это одна большая Германия, все великие династии — германские (Первая мировая — война кузенов); но титульная претензия Европы — разумеется, Рим. Римская история как в коде ДНК содержит в себе все последующее развитие европейкой идеи и ее возможные толкования; идея эта, если сказать очень коротко, вечное соревнование между Римской Республикой и Римской империей. Соревнование это, опрокинутое в века, стало вечной европейской интригой.

Можно, конечно, определить данное соревнование как независимость церкви от государства — но это будет очень локальное определение. Церковь с веками теряла позиции, общество становилось секуляризованным, имперские германские земли сделались в основном протестантскими, а впоследствии в политическую игру вступил социализм — но смысл противоречия сохранился. Гвельфы и гибеллины олицетворяли вечное онтологическое соперничество двух принципов удержания европейской власти.

Бисмарк (а за ним и Гитлер) выступили как классические германские императоры, хрестоматийные гибеллины, соединяющие земли под властью кайзерской короны; Гитлер никогда и не скрывал того, что он ненавидит католическую церковь, республики и строит Рейх, наподобие Оттона Великого. А идея да Голля: Объединенные Европейские Штаты — это типичная конструкция гвельфа.

Противостояние это никогда не кончалось. Бесконечная франко-прусская война (1870–1945) вполне может быть рассмотрена как борьба двух, однажды ясно обозначенных, принципов европейского устройства — федеративно-республиканского или имперского.

Это вот и есть история Европы — и другой истории у Европы, извините, нет. Есть великие гуманисты и философы, есть поэты и художники, есть Данте Алигьери, который был таким гвельфом, что не пошел ни с гвельфами ни с гибеллинами, ни на Поклонную ни на Болотную. Данте говорил о мировой, над-циональной монархии, не о германской империи, даже не о Римской империи, но о мировой, в сочетании с властью теософии. И это совсем не похоже на проект глобализации, пан-гибеллинский проект.

Данте, как известно, был приговорен к смерти, не принят ни теми, ни другими.

Вот это — Европа. Это та история, которую многим из нас навязали как идеал. Это бесконечная кровавая война. Бесконечное смертоубийство и обман.

А то, что вам пообещали так называемые демократы Немцов с Пархоменко, так это они соврали по незнанию. Когда безумец Горбачев вознамерился войти в «общеевропейский дом» в твердой уверенности, что Европа это такое место, где много колбасы, суд присяжных и церковь отделена от государства — он и сам не знал, куда именно входит. В голове царил туман, и лишь вспышками молний проносилось «цивилизация! права!». Когда благостная дама Прохорова рекомендует переписать историю, дабы наконец стало ясно, что Россия часть Европы, и богатые имеют право гнобить народ, она и знать не знает, за какую именно Европу она выступает. Когда доказывают, будто Сталин втянул Европу в войну (т. е. один грузин спровоцировал распрю, которая тянется две тысячи лет), так это они врут. Когда кто-то верит, что Европейский союз не распадется, он заблуждается. А если кто-то считает, что Россия — европейская держава, на основании того, что русские банкиры ввели ипотеку, то этот человек — недальновидный осел.

Так заведено в России, что для определения социальной позиции используют два цвета — красный или белый; в палитре имеется много иных цветов, — но внятного представления о прочих цветах нет.

Видимо, этим ограниченным знанием объясняется словосочетание «красно-коричневый» — соединившее, для удобства восприятия, в едином феномене две принципиально несхожие доктрины.