Нина Воронель - Моя карта мира

Усвоив очередное правило, мы выкатились на улицу и направились к императорскому дворцу, где в полдень была обещана экскурсия на английском языке - специально для иностранцев.

По дороге наше внимание привлек удивительный спектакль, который мы по неопытности приняли за театральную репетицию. День был сумрачный, наполненный дыханием наступающего из океана тайфуна, и потому многие витрины были ярко освещены. В одном залитом неоновым светом оконном фонаре стоял обычный низкорослый столик, а вокруг столика сидели на полу трое косоглазых – два с торцовых сторон, лицом друг другу, а третий – у длинной стороны, лицом к улице. Все трое непрерывно и увлеченно кланялись друг другу.

Мы застыли перед окном, завороженные размеренным ритмом их взаимных поклонов. Наконец левый из сидящих по торцам прервал цепь поклонов и, плавно простирая руки, поднял со стола невидный нам до этого плоский предмет. Протянув предмет сидящему к нам лицом, он несколько раз низко поклонился, касаясь лбом поверхности стола. Тогда сидящий к нам лицом несколько раз вдумчиво поклонился, торжественно принял плоский предмет и начал медленно его разворачивать, а оба сидящих по торцам принялись кланяться с нарастающей скоростью, как механические игрушки.

Сидящий к нам лицом развернул сверток, который оказался мужской рубашкой, и растянул его за рукава, словно хотел рассмотреть его на просвет. Частота поклонов торцовой пары достигла рекордной величины, а сидящий лицом опустил рубашку на стол и несколько раз поклонился плавно и без спешки. В ответ торцовые дружно вскочили, один из них схватил рубашку и умчался с нею вглубь помещения, тогда как второй с не меньшей стремительностью принес и положил на стол другую рубашку. К этому времени первый вернулся, и оба поспешно заняли свои места по торцам стола. И все трое опять приступили к первоначальной церемонии размеренных поклонов.

Тут кого-то из нас осенило: никакой это не спектакль! Просто два приказчика из рубашечного магазина продают клиенту рубашку, следуя главному завету японской традиции:

«Повторяя обязательные формулы вежливости, мы играем в игру, в которую наши предки играли веками, выполняя правила, определяющие каждый их шаг, каждую фразу. Это предохраняло их от ошибки, способной повредить им и нанести ущерб их чести».

Восхищаясь живучестью этой традиции, мы оторвались от зрелища в окне, и поспешили на экскурсию в императорский дворец-музей. Все императоры Японии, включая и сегодняшнего, принадлежат к одной династии, ведущей свой род, как говорит легенда, от богини Аматэрасу. Первый император этой династии – Сын Неба - взошел на престол в 660 году. С тех пор утекло много лет и событий. Император уже больше тысячи лет назад потерял власть, он давно ничем не правит, он просто служит нравственным символом единства нации и доказательством ее божественного происхождения.

Императорский дворец в Киото – тоже символ. Иностранцев, вроде нас, впускают туда только по предъявлении паспортов, и проверка у входа напоминает проверки в аэропортах после атаки девять-одиннадцать. Когда гид, произнося речь на незнакомом языке, повел нас во дворец по аллеям изящного императорского парка, идущая рядом с нами молодая американка пожаловалась своему спутнику:

«Ведь нам обещали гида, говорящего по-английски!»

«Он и говорит по-английски», - утешил ее спутник.

«Никогда бы не подумала!» - воскликнула она, входя в странно пустынную анафиладу комнат, в которых не было ни одного предмета мебели. Был только до блеска натертый паркетный пол, окруженный полупрозрачными стенами из специально изготовленной для этой цели рисовой бумаги. Бумага была натянута на деревянные рамы и расписана причудливыми узорами из фантастических птиц и цветов, окрашивающими плитки паркета во все цвета радуги. Бедность дворцового убранства отражала истинную бедность императора и его двора.

В течение многих веков японские императоры, как и их придворные, практически были нищими. Только владетельные феодалы, даймьо, и их самураи получали доход от имений, а императорский двор, имениями не владевший, жил на скудную стипендию от очередного правителя- сёгуна, и на скудные подачки могущественных феодалов.

Центральная комната дворца изображала встречу этих двух начал - императора, наделенного платонической властью, и сёгуна, наделенного земной властью силы. Восковые фигуры императора со свитой, принимающего визит сёгуна, тоже со свитой, симметрично сидели друг против друга на голом полу в непостижимых для европейцев, типично японских позах, уютно поместив свои ягодицы между широко разведеными пятками. Мужчин от женщин отличить было трудно – все, и владыки, и их придворные были одеты в кимоно, все лица были густо набелены, брови густо насурмлены, волосы высоко зачесаны в сложные прически.

Все это было так же не похоже на привычные нам европейские дворцы, как японский английский не похож на знакомый нам английский английский. Единственным признаком величия императорского дома был простор – ни в парке, ни на паркете там не было тесно.

Зато в аэропорту, куда мы прибыли сверхскоростным поездом из Киото, было так же людно, как и в день нашего прилета. Мы направлялись в Копенгаген, - из одиннадцати часов беспосадочного полета десять нам предстояло лететь над Россией, которую мы покинули много лет назад без какой бы то ни было надежды вернуться. Хоть с тех пор многое изменилось, мы еще не набрались решимости ступить на российскую землю. И потому со смутным ностальгическим чувством предвкушали эти десять часов высоко в небе над некогда родными местами. Хотелось хоть краем глаза глянуть, как выглядит там жизнь сейчас – ведь мы бывали и на Алтае, и на Енисее, и на Урале, не говоря уже о среднерусской полосе.

Но нам не привелось увидеть ни единого клочка российской земли – словно в насмешку, начиная с Владивостока, небо было намертво затянуто тяжелыми свинцовыми облаками, и очистилось только где-то над Германией. Словно высшая сила объявила нам, что обратной дороги нет.

В моей немецкой деревне любой от мала до велика говорит при встрече: «Гутен таг» - «Добрый день», но только до пяти вечера. А с пяти он говорит «Гутен абенд» - «Добрый вечер». Но мы, темные, никак не можем сориентироваться и дружно отвечаем ему «Гутен таг», напряженно пытаясь сообразить: «неужели уже вечер? Ведь еще совсем светло». Это приветствие так же обязательно, как ежесубботнее мытье тротуара с мылом или выщипывание мелких пучков травы, осмелившейся вырасти между камнями дорожки, ведущей к дверям.

Немецкий ребенок с пеленок выучивает такое множество благородных и полезных правил социального общежития, что невозможно поверить в его способность с такой же неукоснительностью выполнять зверские приказы любого сиюминутного начальства. А может, наоборот - все дело в этой самой неукоснительности? Так же неукоснительно сопровождать еврейских детей в лагерь смерти, как желать им «Гутен таг» в другой ситуации?