Евгений Перемышлев - Двойной портрет

Евгений Перемышлев

Двойной портрет

Не новость, что художники пишут автопортреты: как всматриваются они в натуру, так всматриваются и в собственное лицо. Бывает, автопортрет занимает все пространство холста, бывает, автор помещается на заднем плане, втискивается в толпу, и лишь знатоки могут разглядеть, догадаться, кто перед ними.

Иногда художники затевают большую игру и, задавая загадки искусствоведам, надевают чудесные костюмы, густо пудрятся или кладут румяна, широко подкрашивают глаза, будто хотят сказать: догадайтесь, кто перед вами? Так было на картине А. Яковлева и В. Шухаева "Пьеро и Арлекин". Но то ведь живопись!

В литературе автопортрет - редкость, а двойной портрет, настойчиво рисуемый десятилетиями, переходящий из книги в книгу и каждый раз принимающий новые очертания, - и вовсе вещь небывалая. Для чего он нужен? И что он значит? Почему не дает покоя автору? Стоит вглядеться пристальней.

Виктор Шкловский сетовал в частном письме: "Я в долгу перед Всеволодом Ивановым, не написав прямо и внятно, какой он большой писатель и как в нем время не узнало свое же собственное будущее".1 Это не совсем так, ибо если собрать воедино написанное Шкловским о Вс. Иванове, начиная от мемуаров и критических статей двадцатых годов и кончая воспоминания и личными письмами, получится любопытная монография. И все-таки что-то странное звучит в покаянном тоне письма, нечто осталось затерянным между словами. Вот я и попытаюсь досказать недоговоренное или хотя бы растолковать произнесенное скороговоркой: "Мы были дружны со Всеволодом, сходясь, расходясь. Но мы были всегда друг другом заинтересованы",2 чтобы понять, о чем тут речь.

Дружба литераторов - вопрос, казалось бы, частный. Однако сейчас для русской культуры куда важнее решать вопросы частные, личные, чем разбираться в хитросплетениях сюжетных ходов, приглядываться к мерцанию аллюзий, либо проделывать сложные операции, отскребая засохший клей с масок литературных героев, дабы разглядеть лицо прототипа. Впрочем, если проникнуть в суть человеческих взаимоотношений, бездны смыслов разверзнутся сами собой: и в книгах, и в биографических перипетиях равно запечатлелась эпоха.

Рассуждая о годах юности в "Истории моих книг", так и не опубликованной до сего дня без цензурных изъятий и саморедактуры, Вс. Иванов вспоминает об остром ощущении собственного "провинциализма" по прибытии в Петроград. Проблема больше выдуманная молодым человеком, чем действительная, но куда деться от нее? Даже Шкловский, едва ли не один из первых, с кем познакомился и подружился Вс. Иванов, и тот, обладая большим литературным опытом, будучи добровольным куратором "Серапионовых братьев", явно представлялся ему "старшим"3.

Иное дело, когда они позднее встретились в Москве: Вс. Иванов стал уже известным писателем, Шкловский, не так давно вернувшийся из эмиграции, как бы начинал литературный путь сначала. "Старшинство" отринуто, надо зарабатывать деньги, кормить семью. А жизнь вокруг меняется, грохочет, она переполнена соблазнами, как жизнь любой столицы. Люди хотели сытно и вкусно есть, красиво одеваться, читать занимательные книги. Авантюрный роман с продолжением, наподобие "Тарзана" - вот что требовалось теперь. Роман "Иприт"4, изданный девятью отдельными выпусками, продавался в газетных киосках.

Как соавторы работали вместе, уму непостижимо. Более житейски противоположных людей и представить трудно: экстравертный, афишно яркий Шкловский и Вс. Иванов, молчаливость и замкнутость которого анекдотически обыгрывалось в устных рассказах знакомых, - а роман между тем сочинялся.

Авторы вовсю веселились, придумывая занимательные приключения матроса Словохотова и медведя Рокамболя, шутили, обращаясь к читателям, что хорошо бы женить сына Шкловского на дочери Вс. Иванова, а также обыгрывали мотивы своих прежних книг и факты собственных биографий: китаец Син Бин У, доблестно павший на страницах "Бронепоезда 14-69", торжественно воскрес, ибо как он мог погибнуть, не выполнив полностью долг перед всемирной революцией5; скрытые цитаты возвращали к "Zoo"6, сцены газовых атак таили воспоминания о боевом прошлом Шкловского, а еще в романе появилась некая Сусанна, которая даст имя героине "У" Сусанне Львовне Мурфиной.

Чуть позже Вс. Иванов оценивал "Иприт" как явную неудачу, хотя не отрицал, что роман научил его "делать сюжет"7. Сейчас, оглядываясь назад, можно увидеть: достижений и приобретений в этой работе оказалось больше, чем неудач, - был опробован новый метод обработки литературного и биографического материала, здесь же возник "двойной портрет" Вс. Иванова и Шкловского - пусть эскизный, но впервые, а за пародией и травестией проглядывало явление серьезное и научное, названное позднее "литературной личностью".

Статья Б. М. Эйхенбаума "Литературный быт" выйдет из печати лишь в 1927 году, а между тем авторы "Иприта" каждый по-своему строили собственные "личности": Вс. Иванов придумывал бесконечные варианты автобиографии и "автопортреты"8, Шкловский создавал образ автора в своих книгах и отличался необыкновенным поведением на публике. Современники определяли его как "человека, известного буйством всей России", он скромно говорил о себе как о человеке "пикнического сложения", и далее в той же книге "Гамбургский счет" весело и безапелляционно заявлялось, что действительный Шкловский ничего общего со Шкловским "литературно-книжным не имеет"9.

Итак, в авантюрном сочинении были опробованы тема и приемы, которые Вс. Иванов использует столь блистательно и странно, что произведение, созданное по новому методу, останется непонятым и современниками, и потомками. Мне уже приходилось писать о романе "У"10, и потому надо в чем-то повториться, но в данном случае меня интересует то, что относится к "двойному портрету", не более11.

Судьба книги и ее восприятие осложнены изощренным художественным построением, "У" аллюзивен от начала до конца, и это создает главные трудности. Высказывались разные предположения о литературных источниках романа, с подсказки Шкловского поминались и Рабле, и Петроний, и Честертон. Между тем "У" ориентирован на современную советскую литературу, в первую очередь на книги самого Шкловского, упомяну лишь "Поиски оптимизма", "Zoo", "Технику писательского ремесла", возможно, "Гамбургский счет", а также статьи о творчестве С.М. Эйзенштейна12.

Желание опробовать чужие теоретические выкладки было бы слишком "лабораторным", притом, что Вс. Иванов чутко воспринимал именно теплорожденный момент настоящего: ведь и появление подобного замысла уже есть реакция на время. Вопрос "как жить?" стал самым важным. Многие вовсе не понимали, что жизнь меняется, а кто понимал, не разглагольствовал вслух. В литературной среде рассуждали о том, как писать, о чем писать, у кого учиться писать, чтобы верно отразить современность. Опыт классиков не отрицался наотрез, но рассматривался как недейственный ввиду иных социальных условий, а новых форм не существовало (или считалось, что не существует). Особенно определенно эти положения высказаны в книге "Техника писательского ремесла" 13.