Газета Завтра Газета - Газета Завтра 432 (10 2002)

Зачем я здесь? Вы скажете, гощу,

Незваная, на берегу латвийском,

И мне равно: дышать ли тамариском

Иль вереском — под этим небом низким

Я о своем печалуюсь, грущу…

Так не бывает! Так не может быть!

Лишь тот чужой любви не сострадает,

Кто в силах сам свой отчий дом забыть…

И все же, я уверен, в русской поэзии Татьяна Глушкова останется прежде всего своими предельными, одинокими, разлучными стихами о трагедии любви, написанными в основном в семидесятые годы, и поздними гражданскими стихами редкой силы напряжения, осознаваемой ею поэзией последнего срока. Скажу откровенно, никто более в девяностые годы не смог перешагнуть столь дерзко и самоубийственно эту пропасть от пусть одинокого, но живого "я" до предсмертного апокалиптического "мы", созвучного октябрьским баррикадам Дома Советов.

Навеки Пресня Красная красна.

Навеки черен этот ворон черный.

Что кружится над Родиной просторной

И над душой — как Спас, нерукотворной,

Что плачет, страждет, мечется без сна…

Я тогда же, в феврале 1994 года, предваряя публикацию той знаменитой глушковской подборки стихов в газете "Завтра", написал: "Хочется поклониться и героям этих стихов, октябрьским новомученикам, убиенным, расстрелянным из танков слугами дьявола, и самой Татьяне Глушковой, прекрасному русскому поэту, за то, что нашлись слова, чувства на создание этих произведений". Я еще не знал, как дорого обойдутся поэту те кровавые печальные строчки, не знал, что, по сути, и она сама станет новомученицей октября 1993 года. И все последующие годы жизни будут даны ей Богом лишь для того, чтобы оформить грозовые события России в поистине выстраданную книгу трагической лирики.

Но если впрямь в начале было Слово,

То, подлинно, сиять ему в конце!..

Молчи — и жди пришествия Христова

В Садовом огнедышащем кольце.

В кольце Бульварном… Позднею обедней

Не вспугнут черный морок октября,

И над страной восходит день последний —

Едва ль не Гефсиманская заря…

Может быть, для того и дано было свыше временное отодвижение от ее губительной хвори, отодвижение от смерти, дабы уже не боясь роковых слов, как интуитивно боятся их живые, начертать то, что остается уже навсегда? Может быть, иной крепкий и здоровый поэт не способен был на такой подвиг? А дальше уже из этой, впервые прочувствованной смертной запредельности, и ко всему другому, ко всем другим в своей оставшейся жизни Татьяна Глушкова относилась с той же истовостью? В своей смертной запредельности она была тотально одинока и не нуждалась ни в соратниках, ни в единомышленниках, не только в поэзии, но и в идеологии своей она была оракулом последнего срока.

По крайней мере, не только смертию своею, но и грозовой музыкой о смерти своей Державы она как бы оправдывала резкость публицистики последних лет жизни. Я, поняв силу ее смертной музыки поэтических строк еще тогда, в 1994 году, когда, может быть, первым после автора прочел ее подборку, принесенную ко мне в газету "Завтра", потому и принимал спокойно, без раздражения, как должное и, может быть, как неизбежное, ее публицистическую неистовость. Беспрерывно спорил с нею, но и беспрерывно печатал в нашей газете до самых последних дней ее жизни. Так и должно было быть у поэта последнего срока. Грешно завидовать земным людям такой ее участи.

Когда не стало Родины моей,

Я ничего об этом не слыхала:

Так, Богом береженная, хворала! —

Чтоб не было мне горше и больней…

Когда не стало Родины моей,

Я там была, где ни крупицы света:

Заслонена, отторгнута, отпета —

Иль сожжена до пепельных углей.

…Мне кажется, этот цикл " Всю смерть поправ…" можно сравнить в поэзии ХХ века только лишь с ахматовским "Реквиемом". И пусть его умалчивают критики и литературоведы, пусть его обходят составители антологий и хрестоматий, уверен, недалеко то время, когда его будут заучивать наизусть ученики по школьной программе. Ахматовский "Реквием" тоже десятилетия в пыли пролежал, не испортился. Что величие Державы, что величие стихов, все держится на живой крови. Эту высокую плату всегда признавала Татьяна Глушкова. Или не будет самой поэзии, а так — кружева для одних, ребусы для других. Или же былое книжное успокоение, былая интеллектуальная сладость от ума.

Но прежде чем сгореть, оставив после себя Божественный пепел, Татьяна Глушкова, а вернее само Провидение, затушило в ней прежний тлеющий огонь губительной хвори, готовя для иного более величественного Костра Истории.

Когда не стало Родины моей,

В ворота ада я тогда стучала:

Возьми меня!.. А только бы восстала

Страна моя из немощи своей.

Характерно, что такая мощная гражданская лирика зазвучала у поэта, ранее отнюдь не числящегося среди мастеров политической публицистики. Скорее ценили ее верность традициям русской классики, некую тонко очерченную философичность ее стиха,сопереживали ее предельно раскованным любовным стихам.

Татьяна Глушкова на самом деле оказалась ярким, стремительно пролетевшим метеоритом в русском национальном литературном пространстве. Ее не успели еще толком оценить и полюбить национально ориентированные мыслители и публицисты, не успели разлюбить ценители чистой поэзии, как метеорит сгорел дотла, оставив след легенд, полемик, человеческих страстей, но, главное, оставив классические, таинственные в своем провидении строки.

Когда не стало Родины моей,

Тот, кто явился к нам из Назарета,

Осиротел не менее поэта

Последних сроков Родины моей.

Конечно же, унижением России, был унижен и Христос. Уничтожением Державы нанесли осознанный удар по всему истинно христианскому миру. Ибо и в горестях своих державных, и в трагедиях больших и малых, и в присущих нам слабостях и пороках, даже в богоборчестве своем, несли мы все семьдесят с лишним лет советской власти и некий крест служения добру и противостояния злу, наживе и алчности. Все-таки провидчески у Александра Блока "в белом венчике из роз / впереди Иисус Христос". Все-таки была у нашей Державы некая мистическая задача удержания мира. Сегодня задним умом это начинают понимать многие здравомыслящие люди самых разных взглядов и возрастов, понимать, теряя последние надежды… Без великой России мир летит в пропасть на глазах у всего человечества.

Осиротевший поэт чувствовал, на что он обречен. Осознавал себя "поэтом последних сроков". Его перо выводит классические, по-тютчевски философские строчки: "Но был весь мир провинцией России,/ теперь она — провинция его…" Сумеет ли теперь высокомерный мир оценить и сохранить эту свою провинцию? Поймут ли немцы, американцы, японцы, израильтяне, что они потеряли вместе с развалом СССР?