Дмитрий Писарев - Несоразмерные претензии

Эти замечания вызваны не самою книгою г. Голицынского, а теми ожиданиями и требованиями, на которые дает нам право самоуверенный и самодовольный тон его вступления. Трудно, впрочем, согласиться с теми словами, которые я привел в начале статьи. Россия - не Италия, Москва - не Рим; ни климат, ни характер народа не располагают к такому обширному развитию наружной жизни, при котором изучать народ было бы всего удобнее на улице. Мысль о том, что русский "простолюдин - гость дома, и часто гость очень церемонный", высказана г. Голицынским смело и голословно, как неопровержимая аксиома. Доказательства, которые он выдвигает на поддержку ее, состоят в общих фразах, которые в свою очередь должны быть доказаны. "Вся его жизненная и общественная деятельность, - говорит автор, выражается на улице". В чем же сострит эта жизненная и общественная деятельность? Вот в чем: "здесь, - продолжает г. Голицынский, - он работает, пьет, гуляет, бранится, торгует, мошенничает, значит, весь нараспашку..."

Работает русский человек, сколько мне известно, не на улице, а в мастерских или у себя дома, - стало быть, с этой стороны изучить его на улице мудрено; сам г. Голицынский, кроме извозчиков, не нашел в уличных типах ни одного ремесла, производимого на улице. Торгует русский народ действительно отчасти и на улице, но что же из этого? Если вы будете наблюдать русского человека с одной этой стороны, то рискуете или не сделать никакого заключения о его характере, или прийти к неверным выводам. Глядя на суетливость московских мелких торговцев, вы, пожалуй, подумаете, что деятельность и подвижность составляют основные черты народного характера. Затем, из всех проявлений "жизненной и общественной деятельности" русского человека остается только т.о, что он на улице "_пьет_ (?), гуляет, бранится и мошенничает". Чтобы по этим проявлениям составить себе понятие о народном характере, надо быть ясновидящим или пророком, а ясновидящему не нужно вовсе никаких наблюдений; он и так угадает дух народа. Но г. Голицынский - не пророк, и потому ему следовало бы вглядеться в свой предмет попристальнее и подумать посерьезнее. Считать вычисленные им проявления существенными моментами народной жизни значит не понимать народа, не любить и не уважать его. Если мы хотим знать о народе только то, как он работает, торгует, пьет, гуляет, бранится и мошенничает, то мы этим самым или отвергаем в нем присутствие других, более благородных инстинктов, или не интересуемся ими. Как мужик любит, как он живет в семействе, как он воспитывает своих детей, что думает и чувствует - этого мы, стало быть, и знать не хотим. Если народность дает нам повод сострить, рассказать забавный анекдот или нарисовать бойкую карикатуру, тогда мы ей рады, как случаю выказать наше остроумие, а иначе нам до нее и дела нет. Приступать с такими идеями к изучению русского народа - по меньшей мере несовременно. Но может быть, подумает читатель, это только неудачное выражение, употребленное в предисловии г. Голицынского случайно и не имеющее логической связи с характером всей книги.

Посмотрим же, что дает нам книга и насколько в своих очерках автор остается верен идеям, высказанным в вступлении. Во всей книге четыре очерка: "Нищие", "Приезжие мужички", "Прислуга" и "Представители толкучего рынка". В очерках "Приезжие мужички" автор описывает те иллюзии и мистификации, которые приходится встретить простолюдину-провинциалу на московских улицах. Вот идет по тротуару мужик, спрашивая у каждого встречного, где живет "немка Мантилья Карловна, белобрысая такая, дюжая из себя" (стр. 24); вот мужик хлебнул московской водки и отплевывается, говоря, что у них "водка в Смоленске хмельнее и лучше" (стр. 25); далее мужики разговаривают о том, как "немец по пружине на телеграпе чихвири пишет" (стр. 25). Далее заезжий извозчик-ванька терпит горькую долю то от господ, дешево платящих за далекие концы, то от казака, везущего в часть арестанта, то от таких людей, которые от извозчиков уходят в проходные дворы. В этом очерке остроумие г. Голицынского разыгрывается самым роскошным образом. Не смешно ли в самом деле, что мужик говорит _Мантилья_ вместо _Матильда_, _телеграп_ вместо _телеграф_, _чихвирь_ вместо _цифра_? Не смешно ли, что мужик не знает, что справляются об адресах в адресном столе или в полиции, что в московских кабаках продают разбавленную водку, что от Сухаревой башни до Зубова очень далеко и что бывают дома с проходными дворами? Выставить напоказ это незнание и посмеяться над ним с полным удовольствием и с беззаветным увлечением - вот цель автора в названном очерке, и, конечно, цель достигается вполне. Народность выводимых личностей тоже выражается вполне, как в их незнании, так и в их произношении. У нас еще до сих пор не перевелись писатели, которые характеризуют русского мужика тем, что он почесывает затылок, говорит _эфтот_ вместо _этот_ и коверкает иностранные слова. Гуманность этих писателей вообще, и г. Голицынского в особенности, заключается по большей части в том, что они, считая слово _мужик_ грубым и обидным, представляют его в смягченном виде _мужичок_. Совершенно одобряя такого рода гуманное смягчение, я позволю себе заметить, что в таком случае было бы очень хорошо и удобно, а главное дело, гуманно говорить: _казачок_ вместо _казак_, _солдатик_ вместо _солдат_, _бабочка_ вместо _баба_, смягчая таким образом постоянно слова, обозначающие собою низшие ступени сословий.

В рассказе "Прислуга" вся соль заключается в том, что лакеи, кучера, кухарки и горничные на чем свет стоит ругают своих господ, рассказывают о их любовных похождениях и отпускают друг другу площадные любезности и такие же остроты. Вот, например, сцена за воротами (стр. 35):

- Какой же это клуб на Цветочном бульваре? - спросили лукаво девушки.

- А мы там свой завели (отвечает кучер), тальянский, значит, с французским угощением... на немецкий лад.

Кучер опять откашлянулся, наклонил голову на сторону и запел под свою гармонию: "Вот на-а пути-и-и село-о большо-о-е, туда..." - Что ж орешками-то не попоштуете, - крикнул он неожиданно, щипнув за талью одну из слушательниц.

- Ах, чтоб тебе лопнуть! Жид ты эдакий! Перепугал до смерти! - крикнула та в свою очередь, изо всех сил треснув его по спине ладонью.

- Попоштуйте орехами-то, хоть крепки ли зубы попробовать.

- Нате вот, берите, коль не побрезгаете.

- Из вашего платочка завсегда очинно приятно, - отвечал ловелас с необыкновенною галантерейностью.

- Почему ж это?

- А потому не в пример скуснее орехи будут... "Его забилось ре-е-ти-во-ое и по-о-тих..." и т. д.

Были и до сих пор есть писатели, принимающие тривиальность за народность; употребляя слова _треснуть, лопнуть, тальянский, галантерейность, поштовать, скуснее_ и восклицания вроде: _жид ты эдакий_!, г. Голицьшский убежден в том, что, во-первых, он уловил букет народности и что, во-вторых, он создал сцену, исполненную неподдельного комизма и самого живого юмора. Писатели с посредственным талантом и с ограниченным даром наблюдательности не умеют воссоздавать народное миросозерцание и часто вовсе не подозревают его существования. Они подмечают только внешние угловатости и резкости, и потому их сцены из народной жизни, при бедности и бесцветности внутреннего содержания, отличаются аффектациею и подделкою народного разговорного языка. Иным это нравится, и немудрено; романы гг. Зотова и Воскресенского находят себе многочисленных читателей; выходки фарсеров в водевилях, дающихся для съезда и разъезда публики, возбуждают в райке громкий хохот и рукоплескания. Эстетические понятия и требования различных людей отличаются бесконечным разнообразием; почему же и г. Голицынскому не прослыть в известном кругу читателей юмористом и знатоком русской народности? Наше дело - показать, что в его книге можно встретить, чтобы предостеречь более разборчивую публику от разочарования. Комизм г. Голицынского далеко не изящен, но смеется каждый тому, что ему кажется смешным; смеялся же сослуживец Жевакина {1} над тем, что ему показывали палец, а между тем у кого же достанет духу быть за это в претензии на добродушного мичмана? Но если писатель позволит себе смеяться над тем, что в каждой гуманной личности должно возбудить чувство грусти, сострадания или ужаса, тогда мы вправе сказать и доказать, что такой смех - кощунство и что влияние его, по крайней мере на ту часть публики, которая верит авторитету печатной буквы, безнравственно и вредно. Это гаерство, которому нужен канат и дурацкая шапка, чтоб развлекать публику, а не любовь и симпатия к народу. Читая очерки г. Голицынского "Нищие" и "Представители толкучего рынка", я не мог отдать себе отчета в том, с какою целью написал их автор. Я даже сомневаюсь, чтобы сам автор сознавал в них какую-нибудь цель. Хотел ли он обличить плутни нищих и московских жуликов и должно ли поставить эту статью наряду с книгою г. Зоркина, обличающего плутни шулерской игры? Хотел ли он представить ряд очерков с чисто эстетическою целью, как писатель, изображающий "бедность, да бедность, да несовершенства нашей жизни"? Что он хотел сделать, мы не знаем; посмотрим же, что он сделал.