Андрей Немзер - Дневник читателя. Русская литература в 2007 году

«Вот вам и другая (если бы! уже пятая – А. Н. ) книжка, а лучше сказать, последняя! Не хотелось, крепко не хотелось выдавать и этой. Право, пора знать и честь». Неловко похищать зачин предисловия у классика (надеюсь, никто не подумает, что я мню себя Гоголем), но лучше, чем словами пасичника Рудого Панька, о настроении своем все равно не скажешь. Чем дальше, тем больше подзаголовок «Дневника читателя» отдает обманом. Вроде бы и не оставляло меня в течение последних лет намерение информировать публику о том, что творится в литературном мире, вроде бы и не собирался я отказываться от амплуа «критика», вроде бы читал новоизданные сочинения не меньше, чем в прежние времена, а получилось… то, что получилось. Сплошная «презентация субъективности» – о чем и почитаю долгом своим предупредить читателей. Не об оценках речь (они всегда «субъективны», то есть обусловлены личным вкусом или, если угодно, миропониманием пишущего) – слишком много литературных фактов, обсуждавшихся коллегами (или хотя бы взывавших к такому обсуждению), было сознательно оставлено за кадром. Слишком часто казалось (сейчас, когда год завершился, а книга составлена, чувство это не ослабело, а окрепло), что занимаюсь я не своим делом.

Допускаю, что так было с самого начала – то есть с осени 1991 года, когда я, поступив на службу в «Независимую газету», впервые еще как бы в шутку примерил маску критика, на удивление быстро и прочно приросшую к лицу. Я не жалею о том, что делал все эти годы. Я любил свою работу и довольно долго не ощущал себя в мире живой литературы случайным и докучным гостем. Когда между закрытием газеты «Сегодня» (конец 1996 года) и началом «Времени MN» (май 1998-го; позднее газета эта превратилась во «Время новостей», где по сей день работаю обозревателем отдела культуры) остался я без «своей площадки», переживал это положение достаточно болезненно. И не потому, что «материальные проблемы» возникли (сухую корку не грыз; многим замечательным литераторам в те и последующие годы приходилось гораздо солонее) или «других дел не было» (были и делались: преподавал, составил – с удовольствием и вспоминая молодость – две популярные книги «классики», в журналы писал и т. п.) – просто не отпускало желание подробно и часто публично фиксировать читательские впечатления от тогдашних новинок. Хотелось хвалить, ругать, спорить, открывать новые имена, угадывать будущее – если угодно, размахивать руками. Когда я поступил во «Время MN», желания эти отнюдь не испарились, хотя в новорожденной редакции мне и было предложено поумерить пыл и минимализировать (разумеется, лишь в газетных заметках, а не сторонних – журнальных – выступлениях) «внутрилитературные» темы. Работа есть работа – я какое-то время старался писать суше и «фактографичнее», но, кажется, заметил это только один человек – весьма достойный, но в ту пору сильно на меня гневавшийся прозаик сообщил граду и миру, что теперь, дескать, персонаж, мнивший себя критиком, пишет о литературе так же «газетно», как его коллеги из других отделов о политике, бизнесе и спорте. Ознакомившись с этим отзывом, мой тогдашний куратор с усмешкой констатировал: «Его бы устами да мед пить!» Я и сейчас думаю, что мой строгий обличитель принимал желаемое за случившееся: полемику можно вести и прикровенно, а «позитивные» отклики позволяют заявить позицию (думаю, не только «внутрилитературную») ничуть не хуже, чем полемические. Да я ведь и раньше был убежден, что гораздо важнее указать читателю на то, что ты сам любишь и ценишь, чем отвратить его от того или иного непотребства. В том числе – шибко распиаренного и «продвинутого».

Ничто, однако, не проходит даром – в том числе и внутренняя установка на «просвещение» (или, скажу точнее и скромнее – на информирование о «позитиве»): чем длиннее становился мой стаж критика, тем меньше тянуло крушить дутые авторитеты, предостерегать от соблазнительных тенденций (да и обнаруживать эти самые «тенденции», зачастую, по моему разумению, фиктивные, придуманные наскоро и с мелким расчетом) и отмечать отдельные достоинства грамотных (кто бы спорил!), но мало меня трогающих опусов. Впрочем, об этом кое-что уже было сказано в предыдущих выпусках «Дневника читателя» и будет сказано на страницах этой книги. Имеет ли право литератор, игнорирующий изрядную часть новейшей словесности (не суть важно даже, ознакомился ли он с ней и счел «предмет» недостойным обсуждения или отверг не глядя), именоваться (да и ощущать себя) критиком? Не знаю. Но такой – неуверенный, ускользающий, вибрирующий – ответ, если вдуматься, означает, что измена цеховому знамени уже произошла. И провоцирует следующий, не менее колючий вопрос: А был ли мальчик (в смысле – критик)?

Дабы избежать чреватых обидами недоразумений, подчеркну: я ни в коей мере не имею в виду тех коллег, что решительно сменили литературное амплуа, то есть оставили критику для того, чтобы сосредоточиться на иной работе. (Наиболее выразителен пример Евгения Шкловского, который прозу писал с давних пор, но настоящую силу обрел в недавние годы, когда четко от критики дистанцировался. Есть ли здесь причинно-следственная связь, а если есть, то каков ее характер, не знаю. И не думаю, что в данном случае это так уж важно.) Равным образом я не имею в виду коллег, совмещающих (удачно или неудачно – иной вопрос; бывает по-разному) критику с беллетристикой. Я имею в виду исключительно себя самого. Как прежде, так и сейчас я с большим сомнением отношусь к императиву литературного «универсализма». Я как думал, так и думаю, что «навыки» и «дар» суть материи разные. Тезис «критик обязан быть писателем» мне (что встарь, что ныне) так же чужд (если не сказать грубее), как тезисы «критик – тоже писатель» или «критик – лакей при писателе». Я думал и думаю, что критик – это критик, литератор, которому есть дело до всего (оговорку великолепного Козьмы держим в уме), что творится в литературном мире. Именно поэтому мое отдаление от современной словесности (не от нескольких горячо любимых писателей, которые теперь, впрочем, и без моей публичной поддержки отлично обойдутся, а от ее «целого») при формальном сохранении «все той же позицьи» заставляет меня задаваться вопросом о своем (и своих писаний) статусе. Именно поэтому мне неловко именовать себя критиком. Я слишком высоко ценю эту профессию и ее неподдельных мастеров (которые могут уставать и отходить в сторону, но не утрачивают счастливого чувства присутствия «в деле» и веры в необходимость собственного высказывания или в весомость – тоже, стало быть, необходимую – собственного молчания), чтобы козырять многолетним «исполнением обязанностей».