Олег Павлов - Гефсиманское время (сборник)

В этом честном взгляде честных людей заложена все же своя идеология и даже психология. Их одержимость идеей возрождения русской деревни была не чем иным, как скрытой мечтой о крестьянской власти , сущность которой, по определению Чаянова, и состояла в «утверждении старых вековых начал, испокон веков бывших основой крестьянского хозяйства». То есть эта идея могла быть осуществимой только со сменой самого типа власти в России, где землей распоряжалось гигантское государство, постоянно нуждавшееся в мобилизации всех своих ресурсов, и, как следствие, в модернизации. Крестьяне во все времена стремились скрыться от его присутствия, обособиться, а в сопротивлении этом зарождались и возникали своего рода потайные формы жизни, законы, понятия. Это тот самый «огромный резервуар реакционности», и психологической, и идеологический, наполненный прежде всего отрицанием каких-либо новых начал. Поэтому все новое вводится принудительно, приводится в исполнение государственной машиной со всем ее арсеналом тупых и бездушных мер, отчего даже разумные решения доводятся до абсурда, достигая обратной цели. Поэтому источником крестьянских возмущений, от малых до великих, когда это сопротивление превращалось в открытую борьбу, было всегда недовольство новым . По сути, это значит, что крестьяне приемлют один порядок – СВОЙ, и только одну власть – СВОЮ.

Вот что вынашивалось, передавалось от дедов и отцов: знание того, как все должно быть устроено… И вот, что накануне отмены крепостного права писал помещик Лев Толстой председателю государственного совета графу Блудову, предупреждая правительство: «Крестьяне, по своей привычке ко лжи, обману и лицемерию, внушенным многолетним попечительным управлением помещиков, говоря, что они счастливы, в моих словах и предложениях видели одно желание обмануть, обокрасть их. Именно: они твердо убеждены, что в коронацию все крепостные получат свободу, а смутно воображают, что с землей, может быть, даже и со всей – помещичьей. Все это я пишу для того только, чтобы сообщить вам два факта, чрезвычайно важные и опасные: 1) что убеждение в том, что в коронацию последует общее освобождение, твердо вкоренилось во всем народе, даже в самых глухих местах, и 2) главное, что вопрос о том, чья собственность – помещичья земля, населенная крестьянами, чрезвычайно запутан в народе и большей частью решается в пользу крестьян, и даже со всей землей помещичьей. Мы ваши, а земля ваша. Деспотизм всегда рождает деспотизм рабства. Деспотизм королевской власти породил деспотизм черни. Деспотизм помещиков породил уже деспотизм крестьян: когда мне говорили на сходке, чтобы отдать им всю землю, и я говорил, что тогда останусь без рубашки, они посмеивались, и нельзя обвинять их: так должно быть. Виновато правительство, обходя везде вопрос, первый стоящий на очереди. Оно теряет свое достоинство и порождает те деспотические толкования народа, которые теперь укоренились». Когда крестьяне получили по царскому манифесту от 17 октября 1905 года свободу слова и собраний, то во всеуслышание предъявляли свои требования к государственной власти. Вот одно из обращений, которых были тысячи и тысячи: Земля должна быть ничьей, а общей, потому она божья и не может быть создана человеком, поэтому пользоваться землей может всякий, кто захочет заниматься земледельческим трудом («Приговор сельского схода крестьян с. Аграфениной Пустыни Рязанского уезда»).

МЫ ВАШИ, А ЗЕМЛЯ НАША.

Но в своем дневнике еще в 1865 году Лев Толстой записал: «Русская революция не будет против царя и деспотизма, а против поземельной собственности. Она скажет: с меня, с человека, бери и дери, что хочешь, а землю оставь всю нам».

Это стало порядком, подменив право, закон… Толстой: «Русский народ отрицает собственность самую прочную, самую независимую от труда, и собственность, более всякой другой стесняющую право приобретения собственности другими людьми, собственность поземельную». Но это воровской порядок. Жить по этому порядку мужики начинают тайком: воровством заводя «дальние пашни», чтобы не платить податей, – или как воры пускаясь в бега, не признавая над собой никакой власти. Крестьянская жажда справедливости веками уживалась с обманом и своеволием. Поразительно, но при всем своем трудолюбии и долготерпении русский мужик склоняется к такой, ни чем не ограниченной свободе, даже становится ее идеологом…. Поэтому волю мужиков на государственных землях связали общей ответственностью, а на барских, дворянских – закрепостили. Да только как? Вот как описывал это крепостное право Пушкин: «Повинности вообще не тягостны. Подушная платится миром; барщина определена законом; оброк не разорителен… Помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своего крестьянина доставлять оный, как и где он хочет». После отмены крепостного права воплощением крестьянского порядка принято было считать общину. Сама в себе потаенная, она крепилась круговой порукой. Поэтому бороться пришлось и с ней, причем в полицейском режиме насаждая уже идею личной ответственности, – но столыпинский передел земли с отдачей ее в собственность единоличникам расколол и ожесточил деревню.

Чтобы соединить мужика с землей, нужно устранить его нужду в земле, то есть сделать ее всю общей и поделить по числу работников – тогда возможно торжество крестьянского порядка. Но это задача власти, и значит – власть должна быть крестьянской. Только высшая цель для мужика – это не власть, а земля, поэтому и стремятся мужики только к переделу земли, ни в чем в другом, кроме ее захвата, не желая соединяться и участвовать даже для своей и, тем более, общей пользы… Это противоречие стало трагическим для России. Оно привело крестьянство к его трагедии, то есть уничтожению, когда миллионы мужиков, подмяв под себя все освобожденные от прежних хозяев земли, не смогли сплотиться ни в какой союз, разошлись по своим дворам – но были согнаны как скотинка в колхозное стадо или отправились на бойню. Трагическим было вмешательство в это противоречие интеллигенции: с этого момента земельный вопрос приводит к борьбе с властью – и за власть. Для интеллигенции – это вопрос борьбы с государством. Для правительства – с революционными настроениями в обществе. Сельское хозяйство становится в России «идеологическим».

Исход этого сражения, однако, решался не на страницах газеток, не в тайных кружках или на думской трибуне, где боролись за свои идеи какие угодно политические силы, только не мужики… Крестьянство до революции не было сколько-то сплоченной политической силой, но в стране, почти все население которой жило земледельческим трудом или имело деревенское происхождение, властвовал в сознании людей крестьянский порядок. Это то, о чем писал Короленко: «Образ царей в представлении крестьянина не имел ничего общего с действительностью. Это был мифический образ могучего, почти сверхъестественного существа, непрестанно думающего о благе народа и готового наделить его “собственной землей”». Только эта готовность открывала дорогу к власти над Россией, поэтому смена власти становилась революционным заданием, а значит, разрушением ее реальности. Но исполнение этого задания еще не могло быть победой! Если прийти к власти – значило, по сути, провозгласить крестьянский порядок, то чтобы победить, нужно было его-то и уничтожить и восстановить «государственное правление». И такая партия, то есть сила, в России нашлась. Она наследовала формы поведения, заложенные в крестьянских восстаниях, и сознание революционных романтиков, которых плодила русская интеллигенция. Целью этой партии было построение коммунизма. Но чтобы превратиться во всемирную коммунистическую бабочку, марксисткой теории предстояло соорудить мощный индустриальный кокон, возрождая государство.