Газета Завтра Газета - Газета Завтра 22 (1019 2013)

Я прочитал "Русофобию" ещё в наборе, когда гостил в Германии у Олега Красовского. До этого уже читал и "Социализм как явление мировой истории", и сборник "Из-под глыб", где главными были статьи Шафаревича и Солженицына. И вдруг я увидел совсем нового для себя национального мыслителя. Он смело перешагнул ту планку, у которой остановился его былой друг Солженицын. Он бросил вызов мировой закулисе.

Поток оскорблений в адрес всемирно известного математика захлестнул абсолютно все так называемые демократические издания не только в России, но и во всём так называемом демократической мире. Это был на самом деле всемирный резонанс. Думаю, нет у демократов того самого чёрного списка, в котором бы теперь на века рядом с Достоевским и Розановым не стояла бы фамилия Игоря Шафаревича.

С другой стороны, трудно оценить, насколько эта работа подняла русский дух у миллионов наших соотечественников, сколько молодых талантов почувствовало себя русскими, как легче стало другим русским писателям, публицистам, историкам танцевать от этой печки Шафаревича.

Я думаю, следы "Русофобии" есть и в гораздо позднее изданной книге Солженицына "Россия в обвале", и в "Распятой России" Глазунова, и в работах Дугина. Пусть её сейчас уже и оспаривают сами патриоты, и развивают, и уточняют. Это тот явный пример, когда сначала от ужаса и откровения рот открывают, а трусливые залезают под кровать, затем все признают её безусловную значимость, и наступает момент, когда всем кажется, что это и так все знают, и ничегошеньки нового в "Русофобии" нет.

Так, может быть, огромнейшая заслуга Игоря Ростиславовича Шафаревича и состоит в том, что о наличии русофобии в России пишут уже и в "Московском комсомольце", её признали как очевидную и Солженицын, и Говорухин, и Зюганов, и нынешние идеологи "Изборского клуба"... А когда враг определён, с ним легче бороться...

После "Русофобии" я и сам познакомился с Игорем Шафаревичем, помню, пришёл к нему домой на Ленинский проспект, подарил свою первую книжку "Позиция", пригласил в театр, где я тогда работал. "Русофобия" и мне в чём-то развязала руки. Она стала этапом, эпохой в духовной жизни России. Я бы поставил по значимости и влиянию на общество рядом с ней за последнее десятилетие только деятельность митрополита Иоанна и наш ранний героический период "Дня"... Три значимых вехи в национально-освободительной борьбе русского народа конца ХХ века...

И тем более поражает то, что и в обстановке травли в советское время, и в обстановке травли после "Русофобии" Игорь Ростиславович оставался таким же деликатным, вежливым, спокойным, чутким человеком. Чутким к мысли, к книге, к человеку. В нём есть принципиальность, но нет ортодоксальности. В нём всегда живая мысль.

Я рад, что и его девяностолетие дало мне повод высказать мысли о его значимости в жизни России. Может быть, юбилеи для этого и существуют. Подвести итоги, оглянуться, оценить сделанное и идти дальше, пока хватит сил, как когда-то говаривал протопоп Аввакум своей супруге: "Инда побредём..."

И цель его жизни - битва со злом, битва за Россию. Дай Бог Вам, Игорь Ростиславович, здоровья и счастья в Вашей большой семье... Всё отлетело лишнее, все наветы улетучились, осталось искреннее уважение, почитание учеников и чувство единства в борьбе...

Рад, что судьба свела меня с этим удивительным человеком, дала возможность сделать с ним в разные годы три интереснейших беседы. Рад, что живу в России в одно время с этим удивительным, одареннейшим человеком.

Валентин Курбатов

30 мая 2013 1

Культура

"Не надо заводить архива, над рукописями трястись", уверял Пастернак. Для честолюбия-то, может, и не надо, а вот для того, чтобы видеть свою судьбу в истории и взаимное отражение этих судьбы и истории в человеке, ничего лучше архивов нет. Как карандашные отметки на дверном косяке, они со строгой улыбкой отмечают наш рост. Беда только, что, вырастая, мы или оставляем дом вместе с отметками, выбирая "пластиковые двери нового поколения", либо, стесняясь домашней истории, стёсываем эти воспоминания, чтобы не конфузиться перед общественным мнением своей доверчиво открытой частной жизнью.

Кто из нас, бывало, не ловил себя на предательстве своего мнения перед наступательной силой общего. Как-то ведь оно сложилось это понятие - "подавляющее большинство". Кого и что подавляющее? А вот как раз твоё бедное личное мнение, зарубки твоего роста, чтобы ты сразу стал одного роста со всеми.

А задумался я об этом, когда получил из родного уральского Чусового копии заметок, статей и очерков Виктора Петровича Астафьева (мы были в 50-е годы чусовскими земляками) из газеты "Чусовской рабочий", где Виктор Петрович в эти 50-е годы работал. Я заглядывал в эти заметки в начале перестройки, когда готовил предисловие ко второму собранию астафьевских сочинений в "Молодой гвардии" да уж с той поры позабыл. Да и читал тогда, ещё не предчувствуя, куда пойдёт страна и наше общее миропонимание. И вот сейчас каждая строка казалась незнакомой, и мысль пошла в неожиданную сторону и выправлять её не захотелось.

Проще всего было бы по нынешней сатирической в отношении прошлого моде поиронизировать, что вот и Виктор Петрович, которого мы знали по публицистике последних лет непримиримым противником советской власти и всего связанного с нею, оказывается, в 50-е годы тоже "дудел в общую дуду" Тут хоть всё подряд выписывай:

"Такому народу, как койвинцы, всё по плечу. Недаром этот дружный спаянный коллектив обогнал в соревновании двух соседей"

"Борьба с начётничеством и формализмом в партийном просвещении - это борьба за действенность партийной пропаганды"

"Мать всплакнула и всё пыталась высказать кому-нибудь из работников санатория благодарность за сына. Володя взволнованно сказал ей: "Партию надо благодарить, мама. Она нас из могилы вытаскивает. Как только поднимусь, а я обязательно поднимусь, всю свою жизнь отдам нашим людям и партии"

И названия статей все подстать - "Победы не приходят сразу", "Глубокие пласты", "В дорогу дальнюю", "Больше боевитости"

Как не посмеяться? Только доблести в такой иронии будет немного. Потому что за его плечами к той поре, как он писал это, будет уже и рассказ "Гражданский человек" такой человеческой отваги, что партийное начальство даже остановит его публикацию. И позднее, когда он уже станет сотрудником газеты в том же "Чусовском рабочем", читателей будут останавливать его невёселые фельетоны о человеческой глупости и резкое неприятие лжи. И можно и по этим публикациям увидеть, как в соседстве с "боевитостью" растёт его душа и прямится зрение.

А мысль-то моя про другое. Не хочется мне после этих, даже и совсем нынче смешных заметок разделять его стыд, когда он пишет в последние годы одному из своих пермских друзей: "В газете "Чусовской рабочий", оскверняя родное слово, я прославлял любимых вождей и неутомимых советских тружеников". Он бы действительно "осквернял родное слово", если бы сознательно лгал - писал одно, а думал другое, если бы уже тогда видел то, что увидел позднее, в пору когда "беззаконие и закон разорвали дамбу, воссоединились и хлынули единой волной на ошеломлённых людей". А только в том-то и дело, что зрение у него в тот час было другое, - общее было зрение. И совесть его была чиста. И газета была не последняя, и в другом письме он гордился, что они умели тогда сказать много живого и искреннего, и дивился, как чусовскому редактору Пепеляеву хватало ума "вывёртываться из чужого".