Кшиштоф Конколевский - Из книги «Документальные сказки»

Я купила спальный мешок, напротив нашего общежития был зеленый участок, еще дикий. Там, под деревьями, я спала. Люди, приходившие туда отдохнуть, поиграть в карты, выпить, удивлялись, комментировали: «Как в походе».

Меня как бы невзначай толкнули в коридоре. На следующий день одна из женщин плеснула на меня горячим супом. Потом собралось несколько человек, и они двинулись цепью, оттесняя меня к стене.

Я спала днем, ночью бодрствовала. Обила стены звуконепроницаемыми плитками, окна изнутри закрыла ставнями из досок. Жила в темноте, не зная когда день, когда ночь. О времени суток догадывалась по звукам. Почти не выходила, запершись в своем бункере. Для естественных нужд завела ведро. Вылезала через окно. Продукты покупала на неделю. Отвращение к их чудовищной бесцеремонности и к себе самой — оттого что своим поведением провоцирую их на расправу, — вызывало рвоту. Я жила на воде с сахаром, запивая ею успокоительные таблетки и снотворное, но сон не приходил. Я перестала ходить на работу. Меня уволили.

Как-то, вернувшись, я застала свою комнату опечатанной. Начала барабанить в дверь. Колотила из чувства протеста, оповещая весь мир, что хочу войти к себе. Они злорадствовали, им казалось, что я считаю, будто одновременно нахожусь снаружи и внутри, думаю, будто я изнутри открою себе — той, которая стучит. Я сломала печать и вошла в комнату.

Мой жених начал меня избегать. Я узнала, что его останавливали, предостерегали относительно меня. Знакомые, родственники перестали мне писать. Спустя несколько месяцев во мне шевельнулось подозрение. Я сама написала себе письмо. Оно не дошло. Второе тоже. Официальные письма они отсылали назад с пометкой: «Адресат отказался принять». Личные письма вскрывали, прочитывали и уничтожали. В письмах, посылаемых себе, я, к счастью, не писала ничего о своей жизни, опасаясь, как бы они не догадались, что эти письма — проверка. Их сохраняли, как улику против меня. Выкрали письма, которые я хранила у себя. Их прочитала пани доктор «для моей же пользы, чтобы поставить диагноз».

Началась пытка тишиной. После всего, что было, я боялась, что же начнется теперь. Напряженно вслушивалась. Признаюсь вам в самом ужасном: в этой тишине через определенные промежутки времени мне слышались удары гонга, волчий вой, какие-то крики. Теперь я знаю, что это были звуковые галлюцинации, я предпочитала хоть что-нибудь слышать, чем ждать.

Потом я услышала за дверью подстроенный разговор. Все, что надо мной вытворяли, они приписывали мне; говорили, что я шумно себя веду, не даю им спать, нарушаю покой. Та женщина рассказала, как я облила ее супом. Я почувствовала себя свободной от всех моих принципов. Все равно обвинят меня. Сварила такой же суп, каким облили меня, притаилась в коридоре. Когда та женщина проходила мимо, я на нее плеснула. Она взвизгнула от боли, я увидела страх на ее лице. Я совершила поступок, который мне приписывали. «Она способна даже убить», — говорил кто-то. Я купила топорик, носила его на плече. Перестала запираться, прятаться. Отвоевала все их владения: туалеты, общую кухню. Сидя с топориком, никого туда не впускала. Они утверждали, что я испражняюсь в раковину, — я так и сделала. Плевала им в лицо. Они прятались в комнатах, крадучись пробегали по коридору. Теперь уже они вылезали наружу через окна, детей отправили к родственникам. По ночам я колотила обухом в стены. Тринадцать семей просыпались и прислушивались, не поджигаю ли я барак. Им хотелось спровоцировать меня на преступление, но страх был сильнее: они не знали, на кого падет мой выбор. Мной овладела ошеломляющая радость мщения, головокружительного риска, освобождения — от принципов, которые я внушала сама себе, и от страха, который внушали мне они. Это было всеохватывающее, но не свойственное моему характеру чувство, и оно лишало меня способности критически оценивать ситуацию.

Однажды около полудня я услышала осторожный стук в дверь. Я молчала, из-за двери донеслось: «Почта». Немного погодя: «Вам посылка, откройте, пожалуйста». Ко мне уже давно не допускали почтальона, и я встревожилась. Сидела тихо. Кто-то начал снаружи выталкивать ключ. Я испугалась: что это за почтальон, который пытается взломать дверь, чтобы насильно вручить посылку? Для самообороны, на крайний случай, у меня была припасена соляная кислота в керамической банке. Вдруг раздался грохот. Дверь под мощным ударом прогнулась, замок вылетел, показались какие-то люди. Я плеснула кислотой. Они отступили, но заметив, что я уже безоружна, снова двинулись вперед, схватили меня и понесли. Вы этого хотели, ну что ж, получайте: я кричала, выла. Меня связали, прикрутили к носилкам. Мы поехали в суд. Судья, женщина, любезно представила сидящих там людей. Я услышала приговор: «Паранойя, опасна для окружения», — и поняла, что слишком поздно что-либо доказывать, что с этой минуты мои слова ничего не значат, что теперь они — просто звуки. На мои вопросы отвечали с самой разнообразной интонацией: от легкого пренебрежения до открытой грубости. Я боялась успокаивающих средств. Ощущала в себе странные перемены, меня охватывало безразличие. «Если я сразу же не сбегу, то останусь здесь навсегда». 13 апреля 1963 года я убежала. Как, каким образом — сказать не могу. По сей день не знаю всего до конца, когда вы выясните, то и мне расскажете. Я не знаю даже номера своего дела.

— Если бы вас оттуда не забрали, было бы гораздо хуже. То, как вы живете теперь, снижает риск заболевания. Свяжитесь со мной через две недели.

Пани М. выходит первой, проверяет, свободен ли путь.

В секретариате суда мне дают дело. Видно, что в папку часто заглядывали. Секретарша прерывает мое чтение: «Есть одно похожее дело». Протягивает мне толстый том. Я начинаю с него. Через год, после того как увезли Агнешку, один из обитателей общежития, аспирант Ян А., сев заниматься, вдруг услышал «внезапный взрыв пения», как описал это потом. Перед его окном выстроился сельский народный хор. Ян А. несколько минут просидел, раздумывая, что предпринять. Потом вышел, чтобы сделать замечание руководителю хора. Ему показалось, что тот иронически усмехается. Аспирант, крестьянский сын, не дрался уже много лет и потерял чувство меры. Он нанес руководителю хора один удар, огромной силы. Тот упал. Яну А. показалось, что он продолжает над ним насмехаться. Аспирант сказал: «Чего это ты так веселишься?» Но тот умирал. Яна А. отправили в психиатрическую больницу, бессрочно. В родном селе руководителя хора возникла легенда о его мученичестве. Ян А. в больнице переживает, что не в состоянии помогать старикам-родителям во время жатвы.

Я вернулся к папке Агнешки. Дело открывается коллективным письмом. Следующие десять страниц — подобные письма. Затем подключается администрация общежития: подстегиваемая жильцами, обращается в другие органы, требует принять меры. Изучаю подписи в письмах. Фамилий только одиннадцать, две семьи в этом не участвовали. Восемь фамилий повторяются под тремя петициями, три — под четырьмя, одна — под всеми.