Мо Янь - Сказитель. Нобелевская лекция

Я понимал, что ее тревожило, потому что в нашей деревне говорливых детей не жаловали, считалось, что они могут однажды навлечь беду и на себя, и на семью. Отчасти похож на меня в детстве маленький говорун из моего рассказа «Быки», которого в деревне терпеть не могли. Матушка часто наказывала мне поменьше молоть языком, она надеялась, что я буду неразговорчивым, правильным ребенком, на которого можно положиться. Однако во мне проснулось не только поразительное умение говорить, это было еще и непреодолимое желание что-то сказать, что, вне сомнения, было очень небезопасно. Мои способности рассказчика приносили матушке радость, но в то же время ее мучили и глубокие сомнения.

Поговорка гласит: «Легче сдвинуть горы или изменить русло реки, чем переделать натуру человека». Несмотря на усердные наставления родителей, я своей природной склонности много говорить не изменил, отсюда, будто в насмешку над самим собой, и мое имя — Мо Янь [2] Мо Янь — дословно «не говори». .

Начальную школу я так и не закончил, для тяжелой работы был еще мал, силенок не хватало, вот меня и определили пасти скот на поросшем травой берегу реки. Гоня своих коров и коз мимо школьных ворот, я видел бывших одноклассников, игравших во дворе, и всякий раз на сердце ложилась печаль. Это заставило меня глубоко проникнуться тем, как это тяжело для человека — даже для ребенка — оторваться от коллектива.

Я отпускал своих подопечных пастись на берегу под бескрайним, как море, небом, где, насколько хватало глаз, простирались луга и ни души вокруг, где не было слышно человеческой речи и раздавались лишь птичьи трели. Мне было одиноко и тоскливо. Бывало, я лежал на траве и смотрел, как лениво проплывают мимо белые облака, и в голове рождалось множество причудливых фантазий. В наших краях ходило немало рассказов о лисах, которые оборачивались прекрасными женщинами. Я представлял себе, что вот-вот явится одна из этих красавиц, чтобы вместе со мной пасти скотину, но она так и не пришла. Хотя однажды из зарослей травы у меня перед носом выскочила огненно-рыжая лиса. Я перепугался так, что аж шлепнулся задом на землю. Ее давно уже и след простыл, а я все сидел и дрожал. Иногда я устраивался на корточках рядом с коровой, глядя на свое перевернутое отражение в лазури ее глаз, вел разговоры с птицами в небесах, подражая их щебету, а иногда изливал свои душевные переживания деревьям. Но ни птицы, ни деревья не обращали на меня внимания. Много лет спустя, уже став писателем, немало фантазий тех лет я включил в свои книги. Многие превозносят меня за силу образности, а некоторые любители литературы надеются, что я раскрою секрет, как я в себе эту способность выработал. На это я могу лишь горько усмехнуться.

Как сказал Лао-цзы, великий мудрец древнего Китая, «в удаче сокрыта неудача, несчастье может обернуться счастьем». В детстве я недоучился, с лихвой познал, что такое голод и одиночество, мучился от нехватки книг, но в силу этого, подобно писателю предыдущего поколения Шэнь Цуньвэню [3] Шэнь Цуньвэнь (1902–1988) — китайский писатель, автор лирической прозы, уделявший большое внимание классическим традициям, сторонник духовной независимости в творчестве. , рано приобщился к великой книге жизни. Мои походы на рынок, чтобы послушать сказителя, как раз и стали одной из страниц этой великой книги.

Доучиться в школе мне не пришлось, я погрузился в мир взрослых и начался долгий путь познания жизни, когда я учился слушая. Двести лет назад в моих родных местах появился Пу Сунлин [4] Пу Сунлин (1640–1715) — новеллист из провинции Шаньдун, автор широко известных «Записок о необычайном», собрании фантастических новелл на основе народных сказаний и даосских легенд. , сказитель величайшего таланта, и многие у нас в деревнях, в том числе и я, — продолжатели заложенной им традиции. Где бы я ни находился — работал ли со всеми в поле, в коровнике или конюшне большой производственной бригады, лежал ли на теплом кане [5] Кан — отапливаемая лежанка в традиционном китайском доме. с дедушкой и бабушкой и даже когда покачивался на запряженной быками телеге, — везде в ушах у меня звучало невероятное множество рассказов: волшебных историй про духов и оборотней, исторических сказаний, захватывающих и любопытных. Эти рассказы, тесно связанные с природой нашего края, с историей семей и родов, вызывали во мне острое чувство реальности.

Даже во сне я не мог представить, что настанет день и все это станет материалом для моих сочинений. Тогда я был лишь мальчиком, которому безумно нравились эти истории, который с упоением слушал все, что рассказывали. Тогда я, несомненно, был теистом и верил, что у всего вокруг есть душа. Большое дерево могло вызвать у меня уважение. Казалось, что птица может в любой момент превратиться в человека, а при виде незнакомца я начинал подозревать, не обратившееся ли это человеком животное. Вечером, когда после отметки трудодней я возвращался из большой производственной бригады домой, меня охватывал невыразимый страх, и для храбрости я на бегу горланил песни. У меня в то время ломался голос, я хрипел и сипел на все лады, и моим односельчанам, наверное, нелегко было слушать такое.

Так я и прожил двадцать один год в своей деревне, не побывав за это время нигде дальше Циндао [6] Циндао — порт в провинции Шаньдун. , куда ездил один раз на поезде и чуть не потерялся среди огромных штабелей леса на лесопилке. Когда матушка спросила, что я видел в Циндао, я с грустью признался — ничего, одни штабеля леса. Но именно эта поездка в Циндао зародила во мне жгучее желание уехать из родных мест и посмотреть мир.

В феврале 1976 года меня призвали в армию, и я покинул родные места, дунбэйский [7] Дунбэй — собирательное название северо-восточных провинций Китая. Гаоми, который и любил, и ненавидел. За плечами у меня был вещмешок с четырехтомником «Краткой истории Китая», купленным на деньги, которые выручила матушка от продажи своих свадебных украшений. Начался важный период моей жизни. Должен признать, что, если бы не тридцать с лишним лет громадного развития и прогресса китайского общества, если бы не политика реформ и открытости, такого писателя, как я, могло бы и не быть.

Живя однообразной армейской жизнью, я с воодушевлением встретил идеологическое раскрепощение и литературный подъем восьмидесятых годов, и из мальчика, любившего слушать рассказы и пересказывать их, стал человеком, пытавшимся переложить их на бумагу. Путь этот поначалу был негладким, тогда я еще не осознал, какой богатый литературный материал представляет собой мой двадцатилетний опыт жизни в деревне. Тогда я полагал, что занятие литературой предполагает писать о хороших людях, творящих добрые дела, то есть про героев, образцовым деяниям которых нужно подражать. Поэтому хоть я и опубликовал несколько произведений, литературной ценности они не имели.