Газета Завтра Газета - Газета Завтра 23 (1020 2013)

Торговал брат на рынке в русской провинции безданно-беспошлинно, пас Закир своих овец, наигрывая на дудочке, как вдруг их и соседние народы поняли, что так жить больше нельзя. Стали бороться за независимость. Ну а где борьба - там кровь и полилась. Правда, ни капли не пролилось ни у кого из закировской родни, но это не помешало ему объявиться жертвой кровопролития. Как-то звонит брат и просто кричит в трубку, что надо срочно ехать в Москву, потому что здесь все народы (кроме русских) объявляются беженцами-страдальцами и получают солидные суммы подъемных, квартиры, ежемесячные выплаты и умываются сочувственными слезами демократов, купаются в состраданиях к их тяжкой доле под вековым гнетом русских, с которыми есть шанс посчитаться

Побросав родные кизяки и мазанки, прибыли в Москву. Одними из первых. И в таком качестве очень счастливо получили на каждую семью по квартире, компенсацию за брошенное в бегстве имущество, документ беженца и неприкосновенность полную. Москва оказалась почти резиновой, и во втором эшелоне приехала вся родня, в том числе со стороны жены. Им на первых порах квартир не досталось, и их за неимением разместили по номерам гостиниц и пансионатов. Оказалось, что это не хуже. Поскольку мало того, что как и Закир, все стали сдавать комнаты в полученных квартирах и койко-места в гостиницах в наем нуждающимся землякам, но устроили производства ширпотреба, минеральной воды, благо, за свет, воду и прочее платить не приходилось. Ежемесячно получали беженские пособия, хотя это были крохи в сравнении с прибылями за сдачу жилья и торговли на рынках, но все равно приятно. Немалые живые деньги позволяли перекупать продукцию у колхозников и прочих сельхозпроизводителей, занимать места во главе рынков, вытесняя всех неугодных, каковыми были, в первую очередь, аборигены. Городские власти, не выплачивающие этим самым аборигенам месяцами и годами зарплаты и пенсии, но до копеечки и в срок выплачивающие квартиросдатчикам-беженцам подъемные, пособия, компенсации, призывали нищих учителей, инженеров, врачей, вышвырнутых с заводов, приспособленных под торговые места для "беженцев", слесарей-токарей, конкурировать с предприимчивыми беженцами. "Дома и стены помогают", - главный лозунг российских властей тех дней и лет, и распределение они произвели именно по этому принципу: аборигенам - голые домашние стены ("зато родные!"), прибеженцам - все остальное в пособление предпринимательству: деньги, законы (вернее, их отсутствие и как следствие - неуплата налогов) и кумовство на всех уровнях. Впрочем, стенами, когда-то родными для местных жителей, а ныне отчужденными в пользу не могущих отдышаться от дальнего забега страдальцев, тоже обеспечивали не в соответствии с нормами жилой метражности, а в соответствии с теми метрами, что они вынуждены были бросить в кизячных постройках. То есть, за метр в мазанке они получали метр в доме в центре Москвы, кому повезет, и такой же метр не в самом центре. Свидетельства очевидцев (родных, соседей) в связи с отсутствием документов из-за спешности бега, были достаточным основанием для получения 5-ти и чуть менее комнатных квартир в Москве.

Такими были, как принято в капиталистическом обществе называть, стартовые условия для забега в успешное предпринимательство с одной стороны - пришельцев, с другой - аборигенов. Некоторым прибеженцам очень пригодились те фальшивые авизо, по которым были получены самые настоящие деньги, на них каждому клану вполне можно было купить по пиву "Прибабалтика". В смысле, не по банке, а по заводу.

Без денег в условиях дикого капитализма у местных не очень получалось вести бизнес, Впрочем, не очень шла и торговля у обездоленных предпринимателей, поэтому, когда все торговые и другие хлебные места были прочно и уверенно захвачены беженцами, потихоньку, чтобы поддержать штаны аборигенам и торговлю пришельцам, стали выдавать нищенскую зарплату и пенсию, объявляя это победой капитализма над совковым плановым хозяйством. Но и зарплату, и пенсию выдавали и выдают таких размеров, чтобы, не дай бог, у аборигенов оставался хоть грошик после уплаты за квартиру и покупки хлебушка. А то с них станется: скопят на что-нибудь путнее. А путнее все в государстве должно принадлежать только Закирам, но не придуркам, как называют людей, любящих свою родину. Наше время не только всех расставило по своим местам, но и поставило в позы. О некоторых телоположениях коренного населения и говорить срамно. Вы вот в какой позиции сейчас находитесь? И насколько вам это нравится?

Алексей Касмынин

13 июня 2013 0

На могиле Евгения-воина

Утром 23 мая землю накрыл туман: столь густой, что на холодном оконном стекле от него оставались крохотные капли, а одежда становилась влажной. Туман пришёл вместе с холодом и сразу превратил весну в позднюю осень. Земля напиталась водой от проливных дождей, размокла и стала напоминать непролазное болото, грустное и серое, как невидимые тучи где-то над головой.

Туман приглушил утренний свет, рассеял его, поглотил деревья, реку, лишив их резких контуров. Мир наполнился тихим, едва уловимым сиянием. В это утро у памятника Евгению Родионову собрались люди.

Издалека слышались монотонные повторяющиеся возгласы трёх хористок. Служил священник из Украины. Они стояли, отгороженные полукруглой кирпичной стеной памятника. Рядом, возле деревянного креста, молился другой - седой священник, который, как шептались собравшиеся, тоже приехал издалека. В его руках было кадило, и запах ладана в то промозглое утро ощущался особенно отчётливо, неся в себе отголоски церковного тепла. Внутри стены и за стеной лилась претихая молитва. День ещё не начался, людей было немного.

Седовласый старец зажигает восковые свечи и ставит их между гладкими булыжниками у основания деревянного креста, на котором надпись: "Здесь лежит русский солдат Евгений Родионов, защищавший Отечество и не отрекшийся от Христа, казнённый под Бамутом 23 мая 1996 года". Он проводит свою службу быстро, незаметно, через какие-то мгновения его уже нет, и виднеются одни только свечи, которые таят на глазах. Потом их огоньки прячутся между булыжниками, и остаются лишь безликие камни, с каплями воска, подобными каплям сталактитовых слёз

Седой священник не разрешал себя фотографировать, его голос не плыл по ветру и не озвучивал окрестности, его служба была тайной и, как показалось со стороны, личной. Он присутствовал на месте какие-то считанные минуты, как бестелесный дух, но ощущалось, что именно в эти сокровенные мгновения начинающегося дня происходило что-то бесконечно важное. Мне показалось, что всё и должно было случиться именно так: на рассвете люди молча собираются окрест памятника, идёт тихая служба. Основное свершается внутри человеческих душ