Мина Полянская - Я - писатель незаконный (Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна)

История Маркадера в романе Горенштейна также вставная, это рукопись. Она - часть сложного лабиринта романа. Рукопись, ("дело о Маркадере") лежавшая в синей папке - исповедь Меркадера, рассказ от первого лица о том, как было совершено убийство Троцкого.

Созданию "вставного" сюжета об убийце Троцкого способствовал факт биографии писателя. Была у него одно время подруга чилийка, такая красавица, что, по воспоминаниям очевидцев, на нее все оглядывались, когда они вдвоем шли по улицам Москвы. Чилийка была студенткой университета "Дружбы народов" и ввела Горенштейна в круг своих друзей, встречавшихся в Испанском клубе, где, как оказалось, клокотали террористские, да еще, к тому же, испанские страсти. Чилийка (не помню ее имени) познакомила Фридриха со своим сокурсником, легендарным террористом Ильичом Карлосом Рамиресом, получившего даже звание "террориста № 1", а также несметное количество лет французской тюрьмы за политические убийства. Там же, в Испанском клубе состоялось знакомство с убийцей Троцкого Рамоном Меркадером. Меркадеру не было тогда еще и пятидесяти. Несмотря на долгие годы мексиканской тюрьмы, он выглядел вполне крепким, слегка седеющим, импозантным господином. Впрочем, он был отнюдь не господином, а именно товарищем, товарищем, причем крайне недовольным царящей неразберихой и политическим беспорядком оттепели. Увидев его, Горенштейн подумал: "Он из тех, по которым, когда встречаешься, сразу видно: "Ой как все плохо!" Впоследствии, в романе "Место" он напишет о Рамиро Маркадере, срисованном с Рамона Меркадера: "Будучи натурой неудовлетворенной, озлобленно-капризной и поэтичной, он искал шума, политических лозунгов и мученичества". Горенштейн изменил вторую букву фамилии террориста и в устном разговоре произносил слово "Маркадер" с ударением на последнем слоге. "Я был знаком с убийцей Троцкого Маркадером!" - заявлял он бывало.

Недовольство Меркадера было вполне понятным: Герой Советского Союза, отсидевший в мексиканской тюрьме двадцать лет за "правое дело" (а в справедливости пролитой им крови у него не было, разумеется, никаких сомнений) и прибывший в самом начале шестидесятых годов в Москву, как он полагал, на белом коне, вместо того, чтобы пожинать плоды своего неслыханного геройства - совершенного им убийства века - вынужден был жить инкогнито, под другой фамилией (под чужой фамилией он был впоследствии и похоронен). Он был уверен, что в сталинские времена воздались бы ему заслуженные почести; тогда как на самом деле он, вероятно, окончил бы в сороковых годах дни свои также, как другой участник борьбы с международным троцкизмом: ангажированный в 1936 году сталинским Иностранным отделом НКВД Сергей Яковлевич Эфрон, муж Марины Цветаевой, который, по возвращении в Россию, без промедления был арестован и расстрелян. Пути двух легковерных романтиков, служителей ложной идеи - Рамона Рамиро и Сергея Яковлевича - не знавших друг друга (впрочем, так ли это?), странным образом переплетаются и связываются с одним именем: Лев Давыдович Троцкий. Эфрон, как теперь известно, принимал участие в похищении архивов Троцкого в Париже, привезенных сыном Троцкого Седовым. А с конца 1936 года Эфрону было поручено организовать слежку и за самим Львом Седовым, управлявшим в Париже делами отца. Сергей Яковлевич пришел даже однажды в типографию, где набирался "Бюллетень оппозиции", издаваемый Троцким, чтобы увидеть его сына в лицо. И увидел. Впрочем, подозревают Эфрона в другом кровавом деле: убийстве бывшего работника НКВД, невозвращенца Игнатия Рейсса.

Что же касается террориста Ильича* (Карлоса Рамироса), с которым Горенштейн также неоднократно встречался в клубе, то тот утверждал, что возможно, в принципе, достичь мировой гармонии: для этого нужно совершить еще два террористических акта - убить русского генерального секретаря и американского президента. И тогда воцарится всемирный мир. Писатель вступал в дискуссии с террористом Ильичем, желая понять логику убийцы, этого, как сказал бы Достоевский, "особого взъерошенного человека с неподвижной идеей во взгляде",** спорил с ним, но товарища Ильича переубедить так и не сумел. Горенштейн поначалу был потрясен ортодоксально-революционной атмосферой клуба: здесь не было и тени "оттепели", а наборот, над посетителями властвовали ледяные "времена развращения", "времена до смешного революционные".*** С другой стороны, для писателя, задумавшего роман "Место", такая атмосфера, возможно даже небезопасная, поскольку в клубе безусловно присутствовали представители органов, была неоценимым революционно-террористическим опытом.

______________ * В романе "Веревочная книга" Горенштейн назвал супружескую пару Крупская-Ленин фамилией Ильичей, ссылаясь на то, что так любовно-ласково их называли в ЦК. ** Достоевский в романе "Преступление и наказание" характеризует так потенциального террориста. *** Характеристики, употребляемые Горенштейном в "Веревочной книге" по отношению к революции.

Если учесть, что знакомство с террористами в известном клубе произошло в пору любви к латиноамериканской красавице, можно предположить, откуда "Гренада-Севилья моя". Интерес к Испании и к испаноязычной среде отразился и в названии последнего романа писателя - "Веревочная книга". Горенштейн говорил, что у названия испанские корни (об этом ниже). "Смешная печаль" вот как он определил испанскую мечту и написал о дон-кихотовской смешной печали во "Вступлении" к "Веревочной книге": "Смешная печаль имеет свою прародину, свою страну рождения - это Испания. Недаром гоголевский Поприщин стремится в Испанию. Да и легенда о Великом Достоевском... то есть, простите, невольно оговорился, описался, но вычеркивать не буду, о Великом Инквизиторе испанском - это Севилья - "воздух лавром и лимоном пахнет", поэтому и я, как известно, большой подражатель великим, решил обратить свои взоры на Испанию".

***

В романе "Место" писатель, кажется, даже не исследует, а препарирует, как бы сквозь увеличительное стекло разглядывает террориста, пытаясь понять его сущность. Террорист, говорил Горенштейн, как правило, ущербный человек, неудачник, который втягивает в свои личные - не общественные, не патриотические - дела и проблемы невинных людей, прикрываясь чувством долга перед обществом. Фанатичные натуры - часто жертвы ущербного детства. Несчастный случай в детстве одного человека может иметь роковое значение для общества. Например, "пахарь" Ленин (писатель называл этого Ильича "пахарем") имел несчастье еще в юности, задолго до марксовского "Капитала", прочитать "перепахавший" его роман "Что делать?" "Если бы он сначала прочитал "Капитал", - утверждал Горенштейн, - то воспринял бы "марксизм" не так топорно, то есть не звал бы Русь к топору, как это делал автор романа". Вспоминал он и "ущербного" Белинского, которого в детстве жестоко высек отец. Будущий критик, по собственному признанию, возненавидел отца и желал его смерти не меньше, чем Карамазов. Повзрослев, он пришел к выводу, что вина лежит не на отце, а на обществе, его сформировавшем. Таким вот образом сладывались натуры революционеров, террористов и других бесов.