Мина Полянская - Я - писатель незаконный (Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна)

______________ * Читатель догадался, что этим меньшинством "в количестве одного человека" была Ольга Лозовитская.

Бисмарк - не прошлое и Фридрих Барбаросса - тоже. Но поскольку меньшинство настаивало, то дирекция придумала компромис - решить демократическим путем: или преподавать период с 1933 по 1945 годы в течение одного часа, но тогда упустить тему "Европейский союз", или сэкономить этот час для Европейского союза. Причем, решить в письменном виде, для чего разослать всем родителям письма с вопросом: "да" или "нет". Ненужное вычеркнуть.. Не знаю, чем кончилось, но думаю, что ненужным оказался период с 33-го по 45-й".

С тоской вспоминаю, как Фридрих, находясь уже в больнице, каждый раз спрашивал, когда же, наконец, выйдет десятый номер "Зеркала Загадок" со второй частью эссе "Как я был шпионом ЦРУ". Вторую часть, из которой взят приведенный выше отрывок, я редактировала для десятого выпуска уже после смерти писателя. Фридрих успел внести в текст много изменений. После первоначальной редакции в эссе появилось немало "вставочек", в основу которых легли наши беседы с Фридрихом. История с гимназией тоже была одной из "вставочек", которую он продиктовал моему сыну по телефону, но о которой я, однако, не знала. Когда же я обнаружила в "Шпионе ЦРУ" рассказ Ольги, то сразу же позвонила ей. Так Ольга Лозовитская получила от Горенштейна "публицистическую" весточку с того света.

Кто знает, может быть и история "хрущевской" аномалии где-то записана Горенштейном? Может быть, в рукописи его последнего романа "Веревочная книга", о которой речь пойдет ниже? Фридрих рассказывал, что в этой книге действуют лично Сталин, Хрущев, Брежнев и Андропов. Что же касается меня, то не могу забыть магнетической деревни с ее "горюхинцами" и энергетическими аномалиями, повлиявшими не только на их сознание, но и на ход мировой истории (стук ботинком во время выступления в ООН, Карибский кризис курско-бермудский треугольник). Так и стоит у меня перед глазами деревня, утопающая в безбрежном море колыхающихся белых, с серебристой рябью цветов и дома - уже по-бредберевски ярко-зеленые и голубые, также утопающие в других немыслимых многоцветных полевых цветах, которые сохранились только здесь со времен Екатерины Великой!

17. О литературных провокациях

Эта глава в какой-то степени продолжение главы "Аemulatio", где речь шла о литературных провокациях "давнего оппонента" Достоевского, на которые Фридрих считал необходимым отвечать и в художественных произведениях, и в публицистике.

- Хроникер в "Бесах" сообщает, что жидок Лямшин якобы украл или должен был украсть деньги у Долгорукова? - заметил как-то Горенштейн. - Так украл или не украл? Автор не уверен, уклоняется от прямого ответа и говорит, что почему-то тут прибавляют участие Лямшина. Также и Алеша Карамазов на вопрос о возможности ритуального убийства отвечает: "Не знаю". Зачем это автору?

- Но ведь в "Бесах" повествование ведется не от лица автора, - сказала я, - а от хроникера, вездесущего суетливого молодого человека, доверенного лица Степана Трофимовича. Он постоянно кружит по городу и события излагает так, как ему они видятся. "Бесы" - роман слухов, домыслов, непроверенных свидетельств, и вся картина романа составлена, как мозаика из этих слухов и домыслов.

- Это, конечно, все верно. Но недостоверные версии, исходящие якобы не от автора, то есть не от Федора Михайловича - опять же литературный трюк или выверт, хотя бы уже потому, что за его голосом время от времени слышен голос Достоевского. Я уже где-то писал, что Достоевский, ради утверждения своей идеи, вмешивается в ход романа, вопреки объективности.

- Здесь уместно вспомнить и ваш собственный сходный литературный прием.

- Вы хотите сказать, что у меня тоже есть "хроникер" - это Гоша, так? И что же, нашли вы в гошином изложении элементы авторского произвола?

- Некоторые "показания" Гоши так же неоднозначны, оставляют широкое пространство для домыслов. Вначале Гоша сам признается в своем невежестве. Правда, по ходу романа он заметно умнеет, рассуждает о религии, психологии как человек достаточно образованный. И вполне можно предположить, что Гоша высказывает мысли писателя Гореншейна.

- Произвола, тем не менее, здесь нет. Обратите внимание на отличие: гошины записки написаны много времени спустя. У Гоши было достаточно времени для осмысления всего, что произошло, в отличие от хроникера в "Бесах", которому такое время не отпущено. Хроникер в "Бесах" не успевает думать, анализировать и тут же выбалтывает то, что видит, по первому впечатлению.

- Гоша скорее напоминает Аркадия из "Подростка", который тоже становится своего рода летописцем своего времени. Если не ошибаюсь, в черновиках Достоевский назвал "записки" подростка "Исповедью великого грешника". А ведь Гоша определил себя в последних строках романа почти также: "Что есть подлинный сочинитель, как не бывший деятель, ныне парализованный грешник, которому Богом сохранена, а вернее, дана речь. Пока человек деятелен, он словно безмолвен, поскольку слова его второстепенны по сравнению с его деяниями. Иное дело говорящий паралитик, жизнь которого выражена в его речи. И когда я заговорил, то почувствовал, что Бог дал мне речь".

- Вот именно таким образом безмолвен хроникер из "Бесов". А кроме того, когда Гоша говорит о событиях, которых не был свидетелем, то непременно указывает на источник. Да ведь я писал в "Спорах о Достоевском", что в "мировых романах руки и ноги множества персонажей иногда остроумно, а иногда и не остроумно дергаются за ниточки". У меня же не так. Гоша - он жертва, но не авторского произвола. Здесь произвол пострашнее. Гоша - человек с несвободной, рабской душой, а пытается своевольничать, потому что почувствовал - можно. Время такое, хозяина нет. Он и ему подобные несвободные люди бьют по щекам Молотова, потому что теперь можно. Молотов в опале, с него снята охрана, он прогуливается по аллее с собачкой - отчего бы не ударить, не поставить на колени, не превратить в посмешище? Толпа разъяренных людей с душой рабов устраивает погром в городе, поджигает завод. Что может быть страшнее разъяренной толпы людей-рабов?

***

Как бы ни спорил Горенштейн со своим великим оппонентом Достоевским, чей талант он считал "победоносным", все же он расположен был здесь к дискуссии, к "спорам о Достоевском". Сравнения его творчества с творчеством Достоевского, беседы о реминисценциях, пародировании, кажется, доставляли ему даже удовольствие. Совсем иначе дело обстояло, когда речь заходила о Булгакове. Горенштейн говорил, что сравнения его романа "Псалом" с булгаковским "Мастер и Маргарита" абсолютно недопустимы.

Вначале мне трудно было понять такое отторжение Булгакова, даже всякого упоминания о нем в связи с собственным творчеством. Ведь очевидно, что писатель внимательно и пристрастно прочитал роман "Мастер и Маргарита", прежде, чем писал о своем Антихристе и принципиально возражал Булгакову. Я ведь, как многие, была очарована булгаковским Иешуа. А вот Фридрих считал булгаковский образ Иешуа одновременно антисемитским и антихристианским. Иешуа Га-Ноцри, по словам Горенштейна, "нечисто" был показан Булгаковым, исповедующим "Евангелие по Воланду", но ни в коем случае не по Христу.