Никола Бональ - Толкиен. Мир чудотворца

То же самое можно сказать и об основной главе в «Сильмариллионе», посвященной походу Эарендила на войну Великого Гнева…

В 1915 году Толкиен пишет первые истории о Валиноре и Таникветиль. На войне он освоил еще один «язык» — азбуку Морзе: его взяли на радиослужбу. Тогда же Толкиен решил заняться мифотворчеством всерьез.

Плоды этого творчества, надо сказать, Толкиен взращивал для своих сограждан, дабы укрепить в них боевой дух: за годы Первой мировой войны англичане понесли большие потери — семьсот тысяч погибшими, то есть в три раза больше, чем во Вторую мировую.

Вот что спустя десятилетия писал об этом Толкиен:

«И тогда пришла мне однажды мысль написать сборник легенд, более или менее связанных между собой, — от крупных повествований на космогонические сюжеты до романтических сказок — и посвятить их Англии, моей родине».

И родина не осталась перед ним в долгу, признав, хоть и много позже, в 1995 году, «Властелина Колец» книгой века. А Толкиен писал:

«Пусть это зазвучит по–новому, свежо и чисто, чтобы и дышалось легко, так, как дышится нашим «воздухом» (исходящим с небес и от северо–западных земель — то есть Британии и ближайших европейских берегов, только не Италии, не Греции и, уж конечно, не Востока), во всяком случае, мне бы того очень хотелось; пусть это будет пронизано таинственной кристальной красотой, которую кое–кто считает чисто кельтской (хотя у древних кельтов она проявляется довольно редко); пусть это будет чем–то «возвышенным», не вульгарным, а родным повзрослевшей земле, издревле опоенной поэзией».

Здесь Толкиен имеет в виду кельтскую мифологию, не прижившуюся во Франции, потому что там уже давно пустили корни античная греко–латинская и иудео–христианская культуры, чуждые кельтской. А кельтская, в свою очередь, означает «исполненная грез». Впрочем, предания британской старины мало вдохновляли Толкиена по сравнению с древнегерманскими легендами, той же «Калевалой» или англосаксонским эпосом. Однако Толкиен использует определение «кельтский» лишь применительно к форме, поскольку ему предстоит создать совсем новую мифологию, самую что ни на есть правдивую, — будто в подтверждение слов Мопассана о том, что искусство должно быть правдивее самой правды. Свои намерения и Голкиен развивает в предисловии к творческое кредо «Сильмариллиону»:

«Иные сюжеты, самые важные, я распишу в подробностях, а большинство других — как бы в общих чертах, дабы они заняли свое место в целом. Периодичность их также будет связана с величественным целым, с развитием других характеров и талантов, призванных привнести новые краски, музыку и драматизм».

Из этого колоссального целого возникло всего лишь несколько сказаний и одна большая книга — «Властелин Колец», представляющая собой продолжение истории, изложенной в «Сильмариллионе», этой гигантской творческой копи. Ах, если бы последователи Толкиена умели черпать из нее богатства!..

Вместе с историями Толкиен создавал и особый язык, вернее языки: квенья на основе финского и синдарин на основе валлийского. Говорил он и на своем «черноземе из основных языковых составляющих». При этом изобретение новых слов отнимало у него не меньше времени, чем написание самих историй.

В дальнейшем Толкиен обосновался и преподавал в Лидсе, почерневшем от копоти городке, так не похожем на сказочные города эльфов, как, например, тот же Гондолин. Там, в Лидсе, он вместе со своим коллегой Джорджем Гордоном создал Клуб викингов. На собраниях члены клуба пили пиво, читали вслух саги и распевали удалые песни. Просто поразительно и даже невероятно, что хоббитов из «Властелина Колец» мог сотворить безвестный преподаватель, специалист по среднеанглийскому языку и уэст–мидлендскому диалекту, скромный обитатель предместий, занимавшийся воспитанием детей и возделыванием сада.

Впрочем, Толкиен был вполне доволен своим незаметным местом в обывательском мирке, уродливом, однообразном, грязном и удручающе банальном. И все же себя он мнил не кем иным, как Береном, а свою тихую жену — огненно–темпераментной Лучиэнью.

Склонность к простоте проявлялась у Толкиена и в манере одеваться, причем подобные вкусы охотно разделял с ним его близкий друг, писатель и литературовед Клайв Стэплз Льюис. Их объединяло почти гротесковое пристрастие к твидовым пиджакам, фланелевым брюкам, невообразимым галстукам, коричневым кожаным ботинкам, кирпичного цвета плащам, бесцветным шляпам и короткой стрижке. Манера одеваться свидетельствует о том, что Толкиен обладал множеством положительных качеств, предпочитал умеренность, был человеком рассудительным, держался непринужденно — словом, являл собой образ типичного англичанина. Однако внутренний его мир, сложный, изощренный, был для окружающих тайной за семью печатями. Толкиен во многом походил на хоббита: образ тихого, мирного, живущего по средствам обывателя сочетался в нем с непоколебимой стойкостью им же придуманного народца; при этом ему были присущи богатое воображение и поразительная работоспособность писателя–домоседа, если куда и выбирающегося, то в места самые что ни на есть привычные.

Но это ничуть не мешало ему иметь свои, не совсем обычные суждения об окружающем мире. Толкиен, пожалуй, больше, чем кто бы то ни было ощущал уязвимость природы перед натиском технического прогресса. Вот, к примеру, какие впечатления о пребывании в Сэйрхоле, маленьком рае своего детства, описал он в дневнике по возвращении в Бирмингем, в лоно семьи:

«Теперь о той безмерной тоске, какую испытал я, проезжая по Холл–Грину. Отныне он превратился в нелепый, чудовищных размеров пригород, загроможденный трамваями, и среди них я ощущал себя совершенно потерянным. От былых дорожек, по которым я так любил бегать, когда был совсем маленький, не осталось и следа. А наш домик теперь будто раздавлен кирпичными громадами новостроек. Старушка мельница пока еще стоит… а на распутье, позади запруды, теперь шумит опасный перекресток, беспрестанно мигающий красными огнями, — только успевай уворачиваться от машин. На месте «Белого людоеда» разместилась автозаправка; большей части Шорт–авеню, с вязами и переулками, как не бывало. Как же я завидую тем, кого при виде всех этих безрассудных мерзостей не бросает в дрожь».

Эти строки удивительным образом перекликаются с отрывком из «Властелина Колец» — в главе «Оскверненная Хоббитания»:

«И стало им грустно, как никогда в жизни. Все выше торчала перед ними огромная труба, а подъехав к старой приозерной деревне, они увидели сараи по обе стороны дороги и новую мельницу, унылую и мерзкую: большое кирпичное строение, которое оседлало реку и извергало в нее дымные и смрадные отходы. Все деревья вдоль Приречного Тракта были срублены».