Роман Редлих - Сталинщина как духовный феномен

Фикция, выраженная на вполне соответствующем ей офикционализированном языке, становится сигналом к определенному поведению, своего рода раздражителем, вызывающим не понимание, а условный рефлекс.

Еще раз: если бы не эзотерический, тайный смысл, скрытый за внешней фальшивкой, советский язык очень скоро превратился бы в совершенно пустое слово говорение и вся речь нашего докладчика могла бы быть заменена краткой формулой: «Даешь 10 % заработка государству!» Советский язык нужен, однако, еще и потому, что на этом языке люди вынуждены договариваться также о деле, отнюдь не фиктивном и нередко вполне антигосударственном.

Настоящих знатоков большевистского языка, настоящих мастеров в его употреблении нужно искать поэтому не столько на митингах и в редакциях газет, сколько в кабинетах партийных работников. Ибо там люди не агитируют и не митингуют, а договариваются о серьезных и очень серьезных вещах при помощи именно стандартных, подчеркнуто грубоватых фраз (единственно оставшийся пролетаризм!), наполненных внешне очень выразительными и в то же время ничего не говорящими речевыми шаблонами, вроде: спустить на низы, взять на буксup, обеспечить условия, бдительно следить и т. п. Договоренность здесь всегда имеет две стороны: внешнюю, трескуче-официальную, в которой ни с чем не соразмерные похвалы и лесть перемежаются с безобразнейшими нападками, нередко совершенно клеветническими, и внутреннюю, касающуюся существа дела. В этом внутреннем взаимопонимании партработники проявляют изумительную изощренность, верную оценку своего положения и своей деятельности, уменье понять друг Друга с незначительного намека, и даже безо всякого намека, и цинизм ни с чем не сравнимый. Их разговоры между собой, даже за рюмкой водки, ведутся так, что неискушенный в местных делах и взаимоотношениях наблюдатель непременно должен посчитать их за идейнейших и жертвеннейших коммунистов, в то время как самим им совершенно ясно — хоть ни один из них не мог бы доказать этого ни одним произнесенным словом или совершенным действием, — что не только они, но и вообще решительно никто во всем Советском Союзе не верит ничему из того, что здесь говорится, что реальная живая жизнь не имеет ничего общего с официальным ее описанием, что лишь в интересах строжайшего этикета, отступление от которого карается жестоко, источается трескучее пустословие, в то время как думать и делать надо совсем другое, то, о чем никогда не говорится и так, как об зтом никогда не говорят.

Читая газету, а тем более очередные директивы, каждый советский бюрократ умеет сделать из прочитанного совершенно ясные выводы, о которых он, даже если бы захотел этого, не смог бы рассказать обыкновенными человеческими словами, но которые он зато прекрасно умеет облечь в надлежащее пустословие и о которых умеет дать понять всем тем, кому надлежит дать понять. Гибкость зтих людей необычайна. Она основана на уменьи каким-то особым, специально натренированным «классовым» чутьем различать, где именно проходит генеральная линия партии (т. е. чего собственно хочет начальство) и какие именно фразы следует говорить в существующих условиях. Набор этих фраз, впрочем, весьма небогат, и среди них есть немало подходящих к любой обстановке.

Искусство владения сталинским партийным языком начинается по существу там, где кончается словесное выражение мысли. Мимика, жест, манера держать себя, учет внешней обстановки, когда, кем и кому говорится та или иная фраза, решает здесь дело. Тайные мысли, мысли, которые строжайше запрещены, выражаются мертвыми шаблонами.

Трагедия активной несвободы языка не в засорении его чистоты, не в нарушении литературных норм. Она в принудительной подмене живых, порой необходимейших понятий, понятиями мертвыми, условными, фикционалистическими. Язык, у которого отнимают свободу, язык, который целеустремленно насилуется, беднеет не только в средствах внешней выразительности. Иссякают животворящие его силы, гибнет душа языка. На смену живой правде и широте приходит безжизненность трафарета, шаблона, штампа, фальшивки…

Мир большевистских представлений складывался в значительной мере стихийно, под знаком уменьшающегося влияния марксистской доктрины и увеличивающегося значения фикций. С самого начала в нем были очень сильны не только элементы обмана, но и элементы самообмана, что вполне соответствует объективному, а вовсе не субъективному характеру эзотеризма сталинской эпохи.

Самое упоминание о существовании в человеческой душе возвышенных идеалов и ценностей приводило Ленина, а до него Маркса, в состояние раздражения. Рассуждения о смысле жизни, светлых личностях или высоких идеалах воспринимались, как «реакционная болтология дипломированных лакеев поповщины», как презреннейший фидеизм, как замазывание противоречий и, само собой разумеется, как служба мировой буржуазии.

Жизнь человеческая, тем не менее, не может протекать без осмысливающих ее идеалов и ценностей, высоких и низких, светлых и темных, прекрасных и пошлых. Были, конечно, такие идеалы и у самого Маркса, и у Ленина, и у остальных большевиков. И демонстративное презрение к ним воинствующих материал истов-диалектиков могло означать только:

а) действительное презрение к идеалам и ценностям буржуазной культуры, хорошо обоснованное принципиальной к ней враждебностью и б) нежелание осознать свои собственные идеалы как таковые и назвать их именно этим именем.

Философский релятивизм, красной нитью проходящий через наукообразную, эволюционную сторону марксизма и некритически исповедуемый ранним большевизмом, рассматривал идеалы, как нечто чрезвычайно условное, временное, и всецело определенное социальными отношениями. Ранние большевики во главе с Лениным совершенно искренне считали свои пролетарские идеалы столь же относительными, как и идеалы буржуазные и, хоть и тогда уже требовали абсолютной к ним приверженности, очень настаивали на этой их принципиальной относительности.

Эзотерическая сущность большевизма, однако, уже тогда была абсолютной. Абсолютными были и его тайные идеалы и ценности. И служение им тоже было бескомпромиссным и абсолютным, гораздо более абсолютным, чем служение буржуазной культуры открыто признаваемым ею ценностям Добра, Красоты и Истины. Подлинная первоценность большевизма — власть — долгое время оставалась тайной даже для его руководителей. Подлинная иерархия ценностей сталинизма была первоначально, а в значительной мере остается и до сих пор тайной иерархией. Процесс подмены идеала всеобщего блаженства идеалом абсолютного властвования происходил стихийно и не осознавался.