Станислав Куняев - В борьбе неравной двух сердец

Идеологи демократии, издеваясь над Советской цивилизацией, часто с иронией твердят, что там "не было секса" Но дети почему-то были. И много. А при "демократии" чем больше секса — тем меньше детей. И чем больше зрелищ — тем меньше хлеба.

Любовь, исполненная зла...

А. Ахматова

Первым, кому она "принесла счастье", был молодой и мало ещё известный поэт Николай Гумилёв, за которого двадцатилетняя Ахматова после нескольких отказов всё-таки решилась выйти замуж.

Перед свадьбой, которая должна была состояться в Киеве, она написала в письме своей подруге Валерии Тюльпановой: "Птица моя, сейчас я еду в Киев, молитесь обо мне. Хуже не бывает. Смерти хочу. Вы всё знаете, единственная, ненаглядная, любимая, нежная. Валя моя, если бы я умела плакать. Аня".

Отношения между подругами, судя по письму, были очень близкими. Николай Гумилёв написал об этом браке: "Из города Киева, из логова Змиева, я взял не жену, а колдунью". О том, каковы были его отношения с молодой женой, вспоминает современница Ахматовой Ирина Грэм, часто встречавшаяся с ней в Питере и бывшая свидетельницей того, как Ахматова познакомилась с молодым 21-летним композитором Артуром Лурье:

"После заседания поехали в "Бродячую собаку". Проговорили всю ночь <...> несколько раз к столику подходил Гумилёв: "Анна, пора домой", но она не обращала внимания. А под утро они с Артуром отправились на острова. "Было, как у Блока, — рассказывал Лурье, — "и хруст песка, и храп коня". (Через несколько лет А. А. и Н. Гумилёв навсегда разошлись, что не мешает общественному мнению до сей поры считать её вдовой знаменитого поэта.) Эта ночь определила всю дальнейшую жизнь А. Лурье. "По его словам, Анна Андреевна разорила его гнездо, как коршун, и разрушила всё в его молодой жизни".

Следующей добровольной жертвой стал её второй официальный муж В. Шилейко, востоковед и выдающийся лингвист, "счастие" которого заключалось в том, что он, как вспоминает Ирина Грэм, "держал Ахматову взаперти; вход в дом через подворотню был заперт на ключ, и ключ Шилейко уносил с собой. Анна Андреевна, будучи самой худой женщиной в Петербурге, ложилась на землю и "выползала из подворотни, как змея", а на улице её ждали смеясь А. С. (Лурье. — Ст. К.) и Ольга Глебова-Судейкина; наконец, поселились втроём на Фонтанке".

Много лет спустя А. А. признаётся своей московской подруге Ольшевской: "Мы не могли разобраться, в кого из нас он влюблён". В этом разговоре она не скажет, кто был "он" — Артур Лурье или муж Ольги художник Судейкин. Однако сам А. Лурье, прочитав в 60-х годах "Поэму без героя", прояснит пикантную ситуацию: "Там всё о нас, о нашей жизни втроём". А в письме из Америки одной из красавиц Серебряного века Саломее Андронниковой, эмигрировавшей в Лондон, подтвердит ещё раз: "Мы жили втроём на Фонтанке, и поэма об этом рассказывает. В этом её главное содержание". И вообще во всех "тройственных любовных связях" есть тайны, которые шокируют посторонних.

Вот что, к примеру, пишет в 1960 г. знакомая А. Ахматовой по 20-м годам В. А. Знаменская в Лондон бывшему любовнику поэтессы Б. Анрепу: "Роман Анны Андреевны с Артуром Сергеевичем проходил у меня на глазах. До чего же мне был противен и гадок этот Артур Сергеевич! Ярко выраженная еврейская некрасивая физиономия — противное выражение, — сальный пошляк-умник; не могу забыть, как мне, совсем молоденькой женщине, которую он мало знал, он, вытащив из кармана брюк маленькую книжку с французским текстом и гравюрами порнографического содержания, всячески старался заставить меня рассматривать эти гравюры".

Ахматова же, как будто не видя ничего отталкивающего в её избраннике, любила льстить ему: "Я кукла ваша". Но когда он в 1922 году, ничего не говоря ей о своих замыслах, сбежал за границу, вспоминала о Лурье так: "Я очень спокойно отнеслась к этому — я как песня ходила... 17 писем написал. Я ни на одно не ответила". Одним словом, "эпоха Лурье" в жизни А. А. закончилась, "библейские стихи" о жизни с ним были написаны... И вспомнила она его лишь через 20 лет, когда начала писать "Поэму без героя".

"А. А. ни с кем не считалась <...> Эпоха была блудная, и женщины не задумываясь сходились со своими поклонниками и почитателями"... (из письма И. Грэм М. Кралину) Гумилёв, Лурье, Шилейко, Анреп, Пунин... Отношения с ними становились под её пером стихотворениями, возводившими её с одной ступеньки известности на другую всё выше и выше — к пьедесталу славы.

Поэтому наивно верить её утверждению о том, что "любовникам всем своим я счастие приносила" — все её собственные стихи говорят об обратном:

"Как забуду? Он вышел шатаясь, искривился мучительно рот"; "Муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнём"; "Ты в этот дом вошёл и на меня глядишь, страшна моей душе предгрозовая тишь"; "Неужели же ты не измучен смутной песней затравленных струн"; "я гибель накликала милым"; "я была твоей бессоницей, я тоской твоей была"; "Будь же проклят... ни стоном, ни взглядом окаянной души не коснусь"; "Шепчет: "Я не пожалею даже то, что так люблю, или будь совсем моею, или я тебя убью"...

Несть числа примерам, которые свидетельствуют о том, что А. А. относилась к каждому своему любовному роману как "к роковому поединку". Сама выбирала свою жертву, сама и прощалась с нею. Но после "жертвоприношения" оставались стихи, свидетельствовавшие о том, что любовь для неё была не всеобъемлющей стихией, а необходимым условием, своеобразным "топливом" для "строительства" литературной судьбы и всё возрастающей славы. Известный ленинградский поэт Александр Кушнер, хорошо знавший Ахматову и не раз встречавшийся с нею, так писал об этой стороне её жизни в статье "Анна Андреевна и Анна Аркадьевна", опубликованной в журнале "Новый мир":

"А сама Анна Андреевна, была ли она счастлива в любви? Как-то, знаете ли, не очень ("Лучше б мне частушки задорно выкликать, а тебе на хриплой гармонике играть" — это в 1914 г., кажется, ещё при Гумилёве или накануне развода с ним: "Мне муж палач, а дом его тюрьма" — это в 1921 году про Шилейко; "От тебя я сердце скрыла, / словно бросила в Неву... Приручённой и бескрылой / Я в дому твоём живу" — в 1936 году с Н. Пуниным. Почему так происходило, более или менее понятно: она тяготилась благополучием семейной жизни, ей, поэту, любовь нужна была трагическая, желательно бесперспективная. И самый долгий период творческого её молчания объясняется, я думаю, не столько давлением советской власти, сколько мирной жизнью с Пуниным".

"Она не любит и никогда не любила — она не может любить, не умеет", — напишет в своём дневнике через несколько лет супружеской жизни с нею её третий муж, комиссар по делам искусств большевистского правительства Николай Пунин. Эмма Герштейн в "мемуарах" вспоминает свой разговор с Ниной Ольшевской: