Станислав Куняев - В борьбе неравной двух сердец

"В то время она, — как впоследствии писал Анатолий Найман, — интенсивно вспоминала своё начало, возвращалась к обстоятельствам и событиям пятидесятилетней давности, к атмосфере ранней молодости. Дух нашего поэтического поколения, конкретно нашей четвёрки, творческий, жизнерадостный и энергичный, скажу аккуратно и основываясь на несомнительных наблюдениях, напоминал ей об её десятых годах прямыми и непрямыми соответствиями. По некоторым признакам, в частности, по неоднократным сравнениям того, как, например, одевался или вёл себя или реагировал я, с теми или другими друзьями молодости, считаю, что во мне она находила ещё и внешнее сходство с ними. Это подтвердилось, между прочим, через несколько лет, когда Аманда Хэйт, начиная курс лекций о поэзии Ахматовой, выставила перед английскими студентами фотографии людей, так или иначе близких поэтессе, начиная с гумилёвской и кончая моей: ткнув в меня, они запротестовали: "Этот уже был", — и показали на известного персонажа десятых годов".

Кто был "известным персонажем десятых годов", проясняется из воспоминаний Эммы Герштейн: "Анна Андреевна находила у Толи Наймана сходство с Модильяни" (стр. 479). Так что, видимо, не случайно Ахматова сделала своим литературным секретарём молодого питерского поэта; наверное, не случайно и то, что нравы "четвёрки" были недалеки от нравов "серебряной" молодёжи 1913 года, если "невеста Бродского ушла к Бобышеву, а через несколько лет я, после развода Рейна, женился на его жене" (А. Найман. "Великая душа". "Октябрь", 1987 г., № 9). Мода на Ахматову в годы "оттепели" стала хорошим тоном. Помню, как мне, работавшему тогда в журнале "Знамя", было велено Борисом Леонтьевичем Сучковым, моим прямым начальником, познакомиться с Анной Андреевной, взять у неё стихи и напечатать их в журнале. Что я и сделал. До сих пор помню из этой публикации четверостишие, очаровавшее меня:

Подражательницы и ученицы Ахматовой в те годы плодились, как грибы: Татьяна Глушкова, Белла Ахмадулина, Светлана Евсеева, Нина Королёва, Светлана Кузнецова, Наталья Бурова из Ташкента... Ирина Семёнова из Орла... А где-то в глухой Вологодской провинции и Людмила Дербина.

Второй раз в истории нашей поэзии Анна Андреевна "научила" женщин, пишущих стихи, "говорить" по-ахматовски. Востребованной в хрущёвскую эпоху почувствовала себя и вдова Мандельштама. "Она много встречалась с диссидентами, особенно с бывшими зэками, и, естественно, была захвачена всей политической атмосферой "оттепели" (из воспоминаний Э. Герштейн).

В русской литературе есть несколько ярких описаний шабаша нечистой силы. Самый первый изображён Александром Пушкиным в романе "Евгений Онегин" и называется он — "Сон Татьяны". Шабаш этот деревенско-патриархальный, и нечисть на нём вся своя, родная: "Моё! — сказал Евгений грозно".

Второй шабаш куда масштабней и принадлежит воображению и перу Михаила Булгакова — это бал Воланда, куда открыты двери самым знатным персонажам из иностранной нечисти.

Третий шабаш, написанный не без влияния булгаковского, но почти затмивший его своей изощрённой дьяволиадой — это шабаш "Поэмы без героя", которая была начата А. А. весной 1940 года и закончена в разгар "оттепели", в 1962 году.

Все главные герои-призраки этой поэмы являются персонажами западноевропейской мифологии, все они одновременно слуги "Владыки мрака" в той или иной форме, продавшие ему душу: Фауст, Дон Жуан, Дориан, Казанова, Калиостро, Саломея, Мессалина... Каждая из этих фигур — олицетворение самых изощрённых и модных пороков человечества. Рядом с ними какой-нибудь наш Вий выглядит патриархальным и "непродвинутым" существом, недостойным находиться в их изысканной компании. А сама создательница поэмы естественно видит себя в роли булгаковской Маргариты, намазанной колдовским зельем и летящей на бал к Воланду:

А четвёртый шабаш, может быть самый пошлый и самый шумный, — шабаш "шестидесятников", научившихся всему демоническому у своих старших "акум", "демонов", "лилит" и прочих прототипов петербургского маскарада из Серебряного века. О том, как он проходил в городе Лондоне, в 1964 году мы знаем из воспоминаний поэта Андрея Вознесенского.

Именно он изо всех "шестидесятников" ухитрился одновременно с прославлением Ленина ("Лонжюмо", "Секвойя Ленина", "Уберите Ленина с денег...") отбивать поклоны "сивиллам", "командорам" и прочим деятелям искусства Серебряного века любой ориентации: коммунистической, педерастической, сионистской, атеистической и т. д.

"Тайные мои Цветаевы", "невыплаканные Ахматовы", "Кузмин Михаил — чародей Петербурга", "Люб мне Маяковский — командор, гневная Цветаева — Медуза, мускусный Кузмин и молодой Заболоцкий — гинеколог музы"; "Плисецкая — Цветаева балета", "Ах, Марк Захарович, нарисуйте непобедимо синий завет" (о Шагале), "Лиля Брик на мосту лежит, разутюженная машинами" (это о каких-то парижских рисунках на мостовой). Словом, весь джентльменский набор "серебряновековых" и "революционных" ценностей. Эти достаточно косноязычные, но расчётливо продуманные признания в любви у А. В. совмещались со взятыми напрокат у кого попало — от Маяковского до Емельяна Ярославского — весьма развязными поношениями христианских символов и нравственных понятий: "Чайка — плавки Бога"; "И Христос небес касался лёгкий, как дуга троллейбуса..."; "Нам, как аппендицит, поудалили стыд..."; "Слушая Чайковского мотивы, натягивайте на уши презервативы..."; "Крест на решётке — на жизни крест..." (о монашеской судьбе); "Пазолини вёл на лежбище по Евангелью и Лесбосу..." (пикантность бессмыслицы, видимо, заключена в том, что Пазолини был геем); "Человека создал соблазн" и т. д. Свидетельств мелкого стихотворного хулиганства в книгах А. В. не счесть. "Деревянное сердце, деревянное ухо" — так сказал об этом вечно несовершеннолетнем богохульнике А. Солженицын. На каждый плевок не ответишь. Одно лишь хочется сказать, что человека создал не "соблазн", а Господь Бог... И как только не додумались устроители нынешних гей-парадов развернуть перед собой плакат со стихами А. Вознесенского: