Юрий Безелянский - 5-ый пункт, или Коктейль «Россия»

Мать писателя, Мария Федоровна, урожденная Нечаева, из рода купцов. И таким образом, в великом писателе как бы слились две линии: западнорусская — стародворянская, украинская — духовная и московская — купеческая и интеллигентская. А имя «Феодор» по-гречески означает «дар Божий», хотя родители будущего классика об этом не думали и назвали сына в честь деда — «московского купца 3-й гильдии» Федора Тимофеевича Нечаева.

Сам о себе Достоевский говорил так: «Я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки» (из письма Н. Фонвизиной, январь — февраль 1854).

Рассказывать о личности Достоевского, о его болезнях и припадках? Не буду, об этом есть специальные исследования. Упомяну лишь одну черту Федора Михайловича: «Ничто не было труднее для него, как садиться писать, раскачиваться, — вспоминает Анна Достоевская и добавляет: — Писал чрезвычайно быстро».

Оценивать творчество Достоевского? Тоже не моя задача. Гений есть гений. Федор (Фридрих) Фидлер, немец по происхождению, создал уникальный литературный музей — «Фидлеровский музей русских литераторов» (вырезки из газет и журналов, автографы, записи бесед и высказываний и т. д.). Есть в этом музее, разумеется, и материалы о Достоевском. И вот такая любопытная запись: «Венгеров однажды навестил его и завел речь о Свидригайлове (из «Преступления и наказания»), на что Достоевский удивленно спросил: «А кто это, Свидригайлов?» Оказывается, он часто забывал фамилии своих основных персонажей. Странно, не правда ли?..»

Россия по Достоевскому, его отношение к Западу — вот что нас интересует. Так вот, к Западу русский гений относился отрицательно, Гегеля называл «немецким клопом».

В «Записках из подполья» Достоевский писал:

«…Да оглянитесь кругом: кровь рекою льется, да еще развеселым таким образом, точно шампанское… И что такое смягчает цивилизация? Цивилизация вырабатывает в человеке только многосторонность ощущений и… решительно ничего больше. А через развитие этой многосторонности человек еще, пожалуй, дойдет до того, что отыщет в крови наслаждение…»

И — нашел. Весь XX век подтверждает это.

А вот прямо про нынешнюю Россию. В романе «Подросток» Версилов говорит: «Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало…»

И ключевая реплика Подростка: «Моя идея, это — стать Ротшильдом».

В своей поздней публицистике («Дневник писателя») Достоевский выступал против как обуржуазивать, так и против революционного изменения «лика» России. Им он противопоставлял почвенническую программу «русского социализма», уповая на мирное, согласное с национальными традициями преобразование России под эгидой «земского царя», действующего в союзе с основной массой народа и народной интеллигенцией, с чистым сердцем и стремящегося к одной лишь правде.

Голубая мечта. Чистая утопия. За эти взгляды, за эту «достоевщину» писателя критиковали очень многие — от Салтыкова-Щедрина до Максима Горького. Какой «земской царь»?! Ленин называл Федора Михайловича «архискверным Достоевским». Во времена культа личности Сталина Достоевский был вне русской литературы. Критик Кирпотин называл его «злобным, махровым врагом революции и революционеров-демократов».

А между тем, как справедливо замечает Людмила Сараскина, будущее России было угадано Достоевским с пугающей силой предвидения. Россия стала той самой страной для эксперимента, о котором мечтали Шигалев и Верховенский; и эта «мечта» была реализована их преемниками (Лениным и Сталиным) в масштабах, доступных в XIX веке только воображению Достоевского: «сто миллионов голов».

Угаданные Достоевским «бесы» вышли на историческую сцену России и в 1917 году окончательно победили старую Русь.

«Достоевский, — писал Бердяев, — …открыл какую-то метафизическую истерию русской души, ее исключительную склонность к одержимости и бесованию…»

Рассказывают, что однажды нарком просвещения Луначарский спросил одного недобитого русского интеллигента: какая надпись могла бы быть уместной на памятнике Достоевскому, если бы его поставили большевики? Интеллигент ответил: «Ф. М. Достоевскому от благодарных бесов».

О, Достоевский!.. «Жестокий талант», — сказал о нем Михайловский. Достоевский, по Томасу Манну, — больной гений, ясновидец сатанинских глубин, преступник.

Евгений Сидоров, будучи министром культуры России, в одном из интервью сказал: «…Читаю то, что мне необходимо для подпитки. То, что мне мешает, я инстинктивно откладываю в сторону. Например, я не читаю Достоевского, потому что Достоевский — это истерия, попытка дегармонизироватъ духовную жизнь человека. Он не помогает понять то, что происходит сейчас в России. И не помогает установить мир в собственной душе. Поэтому я откладываю его книги». («Книжное обозрение», 1995, 10 января.)

Как говорится, без комментариев!..

А вот молодой публицист и метафизик Александр Дугин заявляет другое: Достоевский — главный русский писатель, а «Преступление и наказание» — главная книга русской литературы. И обосновывает свою точку зрения следующим образом:

«Дело Родиона Раскольникова — это акт русской Революции, фундаментальный жест русской истории… Вся наша история делится на две части — до убийства Раскольниковым старухи-процентщицы и после убийства. Но, будучи мгновением призрачным, сверхвременным, оно отбрасывает свои сполохи и назад во время. Оно проглядывает в крестьянских бунтах, в ересях, в восстаниях Пугачева, Разина, в церковном расколе, в смуте, во всей стихии, сложной, многоплановой, насыщенной метафизикой Русского Убийства, которая растянулась от глубин славянских первородов до красного террора в ГУЛАГе.

Мы, русские, народ богоносный. Поэтому все наши проявления — высокие и низкие, благовидные и ужасающие — освящены нездешними смыслами, лучами иного Града, омыты трансцендентной влагой. В избытке национальной благодати мешается добро и зло, перетекает друг в друга, и внезапно темное просветляется, а белое становится кромешным адом. Мы так же непознаваемы, как Абсолют. Мы — апофатическая нация. Даже наше Преступление несопоставимо выше ненашей добродетели». («Независимая газета», 1996, 26 июня).

Вот вам и бесовщина в нынешнем ее виде. Апология крови, преступления, топора. Мы особые. Нам все можно. Наши светлые очи «омыты трансцендентной влагой».

И все же послушаем самого Достоевского: «Я никогда не мог понять мысли, что лишь одна десятая доля людей должна получать высшее развитие, а остальные девять десятых должны лишь послужить к тому материалом и средством, а сами оставаться во мраке. Я не хочу мыслить и жить иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских… будут все, когда-нибудь, образованны, очеловечены и счастливы…»