Мария Голованивская - Признание в любви: русская традиция

Но важно ли, что современная русская литература не дала нам пока «рецептов» обновленного любовного объяснения?

Важно.

Потому что классика дает надежные образцы, не содержащие в себе культурного риска, образцы, которые наверняка сработают, в то время как «новодел» может и подвести.

Пастернак «Доктор Живаго»: «А я люблю тебя. Ах, как я люблю тебя, если бы ты только мог себе представить! Я люблю всё особенное в тебе, всё выгодное и невыгодное, все обыкновенные твои стороны, дорогие в их необыкновенном соединении, облагороженное внутренним содержанием лицо, которое без этого, может быть, казалось бы некрасивым, талант и ум, как бы занявшие место начисто отсутствующей воли. Мне все это дорого, и я не знаю человека лучше тебя».

Герман «Дорогой мой человек»:

«А ведь я люблю тебя, мой вечный, отвратительный мучитель, я одна у тебя такая, которая тебе нужна всегда, я бы все в тебе понимала и помогала бы тебе не ломать стулья, я бы укрощала тебя и оглаживала, даже тогда, когда ты норовишь укусить, я бы слушала твои бредни, я бы… да что теперь об этом толковать. И все-таки спасибо тебе за все. Спасибо не за меня, а за то, что ты есть, за то, что главное-то, что я в тебе всегда буду любить, ты не растерял за эти годы, а, пожалуй, еще и укрепился в этом.

Что я подразумеваю – не скажу никогда, но оно в каждом живом человеке, несомненно, главное.

Фраерман «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви»:

«Время тянулось медленно. Они в полном молчании шли назад к опушке, где, словно веретена, окутанные пряжей, стояли в дыму остроконечные ели. Они выбрали лиственницу с широкими ветвями и остановились под ней. – Зачем ты надела этот халат? – спросил Коля.

Таня ответила:

– У меня нет теперь красивого платья, которое так нравилось тебе.

– Зачем ты говоришь о своем красивом платье, я его совсем не помню. Я думаю только о тебе.

– Всегда? – спросила Таня.

– Всегда. Даже тогда, когда я тебя не вижу. Вот что для меня странно.

– Да, это странно, – сказала она.

Потом они присели у подножия лиственницы и прислушались к треску ветвей над головой. <���…>

– Это очень странно, – повторила Таня, следя за ее полетом. – Вот она провела среди ветвей, тут, на ели, долгую ночь. А теперь на заре улетела… Но это хорошо. Значит, ты будешь думать обо мне всегда, и тогда, когда меня здесь не будет? Скоро я уеду.

Коля потихоньку вскрикнул. <���…>

– Разве ты хочешь уехать отсюда? – спросил он. <���…> – Но почему же, скажи мне? Или ты ненавидишь меня, как раньше?

– Никогда не говори мне об этом, – глухо сказала Таня. – Что было со мною сначала, не знаю. <���…> Я ненавидела и боялась. Но теперь я хочу, чтобы ты был счастлив, Коля…

– Нет, нет! – в волнении закричал он, перебивая ее. – Я хочу, чтобы и ты была счастлива, и твоя мать, и отец, и тетя Надя. Я хочу, чтобы были счастливы все. Разве нельзя этого сделать? <���…>

– И мне бы хотелось, чтобы все были счастливы, – сказала Таня, неотступно глядя вдаль, на реку, где в это время поднялось и дрогнуло солнце. – И вот я пришла к тебе. И теперь ухожу. Прощай, уже солнце взошло. И Таня поднялась с травы, повернулась спиною к реке и пошла по лесу, не разбирая дороги.

Коля догнал ее на тропинке, где в стороне среди елей тихо стояли кедры.

– Таня, не уходи! – крикнул он. – Разве сказала ты мне всё? Разве это всё?

– Конечно, всё, – ответила она с удивлением. – А разве еще что-нибудь нужно тебе, Коля?

Он не осмелился посмотреть на нее нежно: он боялся покраснеть и опустил глаза.

Она же продолжала глядеть в его лицо с милым и кротким вниманием. Тогда он наклонился и приблизил свои губы к ее щеке.

И даже современные хиты «Наутилуса Помпилиуса» или «Дискотеки Авария», все равно цитируют до бесконечности один и тот же контекст:

Все мелодии спеты,

Стихи все написаны.

Жаль, что мы не умеем

Обмениваться мыслями.

…

Где же слова?

Где истории, фразы?

Где всё, что не сказано?

Все мелодии спеты,

Стихи, все куплеты,

Поэмы написаны,

Теории изданы,

А ток-шоу облизаны,

Остается лишь слово.

Я хочу быть с тобой,

Жизнь прожить с тобой,

Жизнь любить с тобой,

Жить любимым тобой.

Каждый день жизнь делить с тобой,

Возвращаться домой,

Заправляя постель,

Жизнь дарить с тобой,

Обожать наших детей.

Но ветка, идущая от пролетарской телесности, через Алешковского и Лимонова, пускай даже чахлая, имеет и другие ответвления. А именно: если правит тело (диктатура которого воплощена в мужчине), то координаты добра и зла должны быть отменены.

Причем здесь революция? – спросите вы. «Тропик рака» Генри Миллера или «Над пропастью во ржи» Сэлинджера ни с какими революциями не связаны.

Связаны, и даже очень. Ведь все буржуазные европейские революции хотели равенства для мужчин и женщин. И наша социалистическая, как мы знаем, тоже очень на этом настаивала.

Десакрализация женщины – а именно это и означает всякое революционное равенство – полностью отменяет многомерную систему координат, в которой до 1917 года мыслилась любовь. Если женщина и мужчина равны, то это означает не только равный рабочий день, одинаковую стоимость часа рабочего времени, избирательное право и возможность для всякой кухарки управлять государством (едкости ради добавим, что редкий политик может сварить хороший борщ, значит, все-таки специализация и у политика есть). Это означает и ту самую эмансипацию, которая демифологизирует и женщину, и само понятие любви.

Революция отнимает у женщины «колдовские атрибуты», делая нормой мужеподобную внешность. Революция материализует любовь, превращая ее в отношение полов, что прекрасно иллюстрируется множеством контекстов, среди которых, безусловно, и объяснение в любви, приведенное Алексеем Толстым в его повести «Гадюка»:

– Ну? – спросила она. – О чем вы хотели со мной говорить?

Он швырнул портфель на кровать, взъерошил волосы и начал гвоздить кулаком непроветренный воздух в комнате.

– Товарищ Зотова, мы всегда подходим к делу в лоб, прямо… В ударном порядке… Половое влечение есть реальный факт и естественная потребность… Романтику всякую там давно пора выбросить за борт… Ну вот… Предварительно я все объяснил… Вам все понятно…

Он обхватил Ольгу Вячеславовну подмышки и потащил со стула к себе на грудь, в которой неистово, будто на краю неизъяснимой бездны, колотилось его неученое сердце.