Марина Ахмедова - Другая другая Россия

Она — женщина закаленная: в туфлях на босу ногу выходит из машины на снег, и мы спускаемся к источнику, обливаться. У верхней ступеньки она останавливается и говорит:

— Здесь сорок ступенек. Наступая на каждую, нужно повторять про себя: «Господи, помилуй!».

Пока Маргарита готовит ведра, на которых зеленой краской написано «Святой источник», сторож раскидывает руки в разные стороны:

— Мы на дне реки сейчас стоим. А во-о-н ее берега — подле самых сосен. Как в воду зайдешь, хоть зимой, хоть летом — обнимет и приласкает… Потому что святость в этой воде есть, благодать. Ни потрогать ее, ни пощупать, ни понюхать, ни увидеть. Просто благодать — и все. Как ты сам в Бога веришь, такая и она для тебя — благодать Божья.

— О-о-о-ох! Ах! Хорошо! Тепло! Благодать! — кричит Маргарита из купальни.

Я заглядываю в щелку: она обливается из ведра.

— Да-а-а, большая я, толстая! — говорит она через перегородку, заметив в щели мой глаз. — Когда в море захожу, всегда кричу: «Мамаши, забирайте детей, волна пошла!»

Мы возвращаемся к машине. Интересно, в каждом ли монастыре есть хоть один такой монах, как отец Иоанн?

Первая ступенька. Господи, помилуй! Я вспоминаю историю, которую мне рассказывали еще в Кургане. Молодой монах лежал на диване и плакал. Он с детства не любил несправедливости: горько ему было, тяжело, ломали его — не хотел он становиться таким, как другие… Был это будущий отец Арсений, хозяин самой маленькой чихуахуа в России. Но прошло время, и стал он именно таким, каким становиться не хотел. После этого своего плача на диване заблудился он, как будто бы в Зазеркалье. И только когда отец Арсений смотрится в зеркало сверху вниз, оно отражает его таким, каким он был прежде. И он снова плачет, расстраивается, говорит, что все его предают…

Вторая ступенька. Господи, помилуй! А может, что-то неладное происходит у нас с самим монашеством, кризис в нем какой-то случился? Ну зачем монаху занавески за триста пятьдесят тысяч? И пройдет ли он, кризис этот, если одновременно забьют во все колокола во всех церквях России?

Третья ступенька, четвертая — шаги по деревянным перекладинам отдаются в груди, слова молитвы попадают в такт сердцебиению: Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй!..

Кто такой Мамонов: настоящий юродивый или первый на Руси лицедей.

На въезде в деревню — два выдающихся дома. Высокий, бледно отштукатуренный, с претензией не деревенской. Второй — широкий, из красного кирпича, он кажется заброшенным. Я вхожу в открытую калитку. Растет трава. Поют птицы. Высокий худой человек в темной одежде стоит у деревянного сруба. За ним — красный дом. Человек окидывает меня взглядом, в котором нет приветствия. — Идите, садитесь туда, — показывает он рукой на деревянный стол вколоченный в землю, и скамейки. Холодно. Чувствуется скорый дождь. Раскладываю на столе листки с вопросами. Человек возвращается в теплой куртке. Он утеплился, а я буду мерзнуть. — Здравствуйте, — говорю я. — Меня зовут Марина. Человек поднимает на меня взгляд, из которого ясно — ему все равно, как меня зовут. Он только кивает. Это — Петр Николаевич Мамонов.

— Вам не очень хочется давать интервью, я это вижу, — говорю я.

— Ну что ж делать, раз надо? Вы просите, значит, надо, — говорит он, и по его голосу и по его взгляду, понятно — плевать ему хотелось на меня, и на это интервью.

— Но вы это делаете не только потому, что вас просят…

— Вы и деньги платите какие-то, и просите, — поправляет он. — Я сплошь и рядом разговариваю без всяких денег. Это ваша добрая воля — поддержать артиста.

— Мы не хотели вас поддерживать, но нам очень нужно было интервью.

— А вы получите интервью и поддержите артиста. Это — работа. Я прожил жизнь, у меня есть мысли свои какие-то. Я когда разговариваю, включаю силы оставшиеся — ничтожной души своей, — говорит он, а я, хорошо подготовившись, то есть, прочтя и прослушав многие интервью с ним, уже боюсь, что меня постигегнет та же участь, что и моих коллег: Мамонов заведет пластинку, на которой записаны мысли, накопившиеся за жизнь, а я буду слушать, молчать и кивать головой, потому что Мамонову вопросы не нужны, диалог ему не нужен, будет монолог. — Я включаю мозг, — продолжает он. — Умственный труд — самый тяжелый, легче лопатой яму копать, чем давать интервью. Вы тоже не приехали сюда бесплатно. В рекламе я не нуждаюсь, я имею своего зрителя, он малочисленен, несмотря на всю шумиху, но он верен, он любит меня.

— Зрителя вы какого имеете в виду? Того, что слушает «Звуки Му», или смотрел «Остров»? Мне кажется, это две совершенно разные категории людей.

— Вот теперь они слились, — Мамонов смотрит не на меня, а по сторонам, когда он все же останавливается на моих глазах, мне становится еще холодней. — Кто-то отпал, кто-то стал любителем и того, и того. Молодежь полюбила «Остров», а старшие люди приходят на мои творческие встречи, ожидая увидеть что-то серьезное, а видят клоуна — клоуна хорошего, я это делать умею.

— Вы — не хороший клоун…

— Клоуны бывают разные — печальные, грустные, страшные. Какой я — вам судить, — говорит он голосом, который слышится отчетливо, но уносится легким ветром, как вода в речке. — Многие смеются, улыбаются, радуются, понимают, что все это — стремление к свету. Это стремление изо всех сил маленького человечка… такого червячка к свету посредством… Я и стихи читаю, и прозу, и песни пою, и танцую, и кричу, все это делает любой клоун в цирке. Я так или иначе умею это делать, за исключением акробатических номеров, к сожалению. Вот моя цель… цель моя, — повторяет он, ударяя повторенные слова, и звучит, как старый нищий, который у входа в метро бьет себя в грудь, но никто его не слышит. — Слиться на эти полтора часа со зрителем в любви. Если это происходит, если я вижу счастливые лица, значит, я сделал свое дело.

— А что вам счастье других?

— Это — заповедь.

— А свет?

— Свет — невещественный. Свет наших душ и есть любовь. Качество наших душ. Она день ото дня бывает разной — то мы злые, то пьяные, потом опять вдруг хорошие, опять уступаем, слушаем друг друга, понимаем. Кто знает, что такое свет, тот знает, а кто не знает, тому не объяснишь.

— А вы откуда знаете? — я успеваю вставить вопрос в ту паузу, когда Мамонов открывает рот, чтобы сказать что-то еще. Он молчит, и я знаю, что он обдумывает — не ответ на вопрос, а продолжить ли свою мысль или все же обратить внимание на меня.

— Ну, сходите в магазин, — он все же отвечает на мой вопрос, — купите ананас, сядьте на кухне на табуретку, разрежьте его и попробуйте. Точно так же свет — как ананас. Но это не тема нашего разговора, — говорит он, выбрав тему сам.