Марина Ахмедова - Другая другая Россия

— Такое возможно — вас убедить?

— Такое-то и возможно. Это и есть настоящее общение, а не — давай, делай так, свет не туда. А Олег Иванович Янковский, которого и так таскали, и так колотили, ни разу не пожаловался, что обед не вовремя. Ни разу.

— А вы пожаловались?

— Конечно. Мы артисты — люди капризные.

Чихает кот на столе. Еще раз. И еще. Мамонов встает, берет кота за шкирку и выставляет его за дверь, тихо проговаривая — «Иди отсюда. Иди отсюда».

— Вы зачем кота выбросили?

— Ничего… — отмахивается Мамонов и игла едет по пластинке. — Вот, мне кажется, я не злой человек… — начинает он отвечать на вопросы, которые я задавала в начале.

— Вы — недобрый. Кот — болен.

— Поверьте мне, — говорит он, и я замираю — вот сейчас из него и выпрыгнет Грозный, — это мой кот, и мой дом.

— Вы видите? — с опаской спрашиваю я.

— Да, вижу, — таким тоном можно сказать «да помолчи ты». — Доброта — это не сю-сю. Доброта — это польза. И ему в данном случае было полезно пойти на улицу. Я знаю, чем он болен, и я его лечил, и кормил. А вы думаете, я его взял и вышвырнул? Вы взяли внешнее. А за этим не увидели внутреннее. Но не в этом дело. За котами так же, как за людьми. Если ребенку все разрешать? Под трамвай иди. И что будет? Будут отрезанные ноги. Если им сейчас все разрешать — этим котам… Любовь — не сю-сю и ах ты мой холесенький, и ушла, а я живу с ним, я знаю, что ему полезно. Это вредная привычка спать на столе. Я так считаю… в моем доме, — наконец, добавляет он. — Если бы я это сделал по гневу — ой, надоел ты мне, вот тут вы правы, это грех. Но я спокойно взял его за место, где не больно, и он, видите, лег, где ему лучше. У него вот тут на глазу язвочка, — Мамонов показывает на свой глаз. — А внешне история с котом выглядит ужасно — кота погнали с теплой батареи. Так и тут — приходит пьяница — «Дай полтинник», «Толя, не дам» — если я не дал, выдержал, не наорал на него…

— А если бы у вас не было полтинника?

— Если — не ситуация. И у меня этих полтинников много.

— Вы пили бы или нет? — настаиваю я, поняв, что рано или поздно, он на все мои вопросы ответит — сам к ним вернется. — Ну, как помочь спивающимся?

— Как бросить пить? Не пить. Нет такого слова — «не могу», есть только «не хочу». Как помочь? Стакан налил, десять минут не пей.

— Тяжело…

— Но десять минут можно. Десять минут, не один день. Из десяти раз три раза не выпьешь. И это — уже движение. Что такое подвижник? Подвиг? От слова двигаться, необязательно семимильными шагами. Маленькими, маленькими шажками.

— А что за стаканом?

— Для этого и надо переждать десять минут. Иногда хочется выпить заново, чтобы эта жизнь исчезла, проклятущая.

— Смотрите, как красиво, — теперь я показываю в окно.

— Кажется иногда… — говорит Мамонов, и речка превращается в ручей, и я слышу, что тонет действительно, тонет, и кричит. И во всем его лице и голосе — какой-то вопль неслышный. — Да и в чеченской яме замечательно, а на курорте — во, — проводит рукой у шеи. — Суть не в том, где мы. Себя, себя делай. Другого пути нет. Как у меня? Работать стараюсь. Падения. Опять встаю… Мы жизнь только для вечности проживаем. Все, что в душе хорошего накопим, то с собой заберем. А вот это, — показывает на стены, — все останется. И очень быстро. Очень быстро… Вот вы вчера только маленькая бегали, вам было 7 лет.

— Когда вам плохо, время растягивается. Может, и долго еще покажется до конца, хоть и столько же.

— Что будем делать в четверг, если умрем в среду? — повторяет.

— Я не знаю.

— Не вредно бы поискать ответа, но не у меня грешного.

— В вечность вы верите на сто процентов или на девяносто девять?

— Нет, бывает грешишь, вера уходит. Очень взаимосвязано это. А вера есть вера…

— Что вас в жизни больше всего потрясло?

— Смерти близких. Горя очень много, но его лучше рядом глядеть, поближе.

— Подойти к горю?

— В своей семье глядеть. А с сыном как? А с женой? В Японии землетрясение, а если я здесь сыну нагрублю, или ребенок у нас забыт? Вот здесь — самый главный фронт.

— То есть, закрыть глаза на Японию?

— Смотреть, но важно, что у тебя на первом месте — семья или Япония. Если Япония, значит, ты несчастливый в браке. Семья — это ты, муж твой, дети твои. Из этих точечек родина и состоит. А мы путаем. А мы думаем, выйдем, флагами помашем, и в этих точечках что-то изменится. А не изменится, как он пил, так и будет пить. Он пьяный, жена орет, ребенок в аду, бабушка говорит, маму не слушай…

— Вы не хотите жить в иерархии.

— Хочу. Я же поставил вам эту иерархию — вы приехали, вы — дама, значит, я обязан быть с вами в определенной степени галантен.

— А вы думаете, что были со мной галантны?

— Не галантен с вашей точки зрения?

— Вы галантны настолько, насколько можете, но этого мало.

— Конечно… А что мне притворяться? Я такой, какой есть. Да что меня понимать? Вот он я сижу. А вот он я, сижу спокойнейшим образом, и все мне ясно, и путь мне ясен, Евангелие одно и то же. Бог один и тот же. Никаких вопросов у меня нету.

— Вообще никаких?

— У меня не получается, — с мукой говорит он. — Ну не получается… Из ста раз у меня получается один, — он снова тонет, я хочу подать ему руку, но не знаю, что сказать, и тогда понимаю, что действительно не умею плавать. — Мне видней, — спокойно говорит он. — Раз уж вы меня спрашиваете, тогда и слушайте меня.

— Просто я вам не верю.

— Зачем мне врать? — удивляется он. — У меня годы уже не те, чтобы врать.

— Если вы все это знаете, и вопросов больше нет, то у вас все получается. Не получится, а уже получается.

— Не получается, — спокойно возражает он. — Смотрите в чем дело… только постарайтесь понять. Ладно?

— Ладно.

— Вот темная комната, зажгли спичку, увидели больше что-то, чем в темноте. Зажгли лампочку, еще больше осветились углы. Солнце! Еще больше. Так и в человеке — когда он начинает движение на этом пути, спичка освещает смыслы. А он жил и думал — «А что мне? У меня все в порядке. Работа, живу нормально»… Спящего не буди. А кто проснулся и ищет, то сначала маленькая спичка загорается — здесь я обидела человека, с работы унес коробку гвоздей. Лампочка — ах, я оказывается и там, и это сделал. Поэтому святые люди видели свои грехи бесчисленные. Вот какое правильное устроение.

— В таком случае Лунгин не должен был воскрешать Тихона Петровича, — мрачно говорю я. — Прошлого не исправишь.

— Почему?

— Да потому что он отнял надежду и любовь у всех убийц!

— Да, какие-то нельзя исправить, — солнце снова падает в глаза Мамонова, и он мне улыбается. — Если ограбил, приди и верни. А какие-то нельзя… Но какие-то можно.

— Вам на меня не плевать?

— В данный момент?

— Как на собирательный образ зрителя?