Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.24. Из сборников:«Что мне ненавистно» и «Экспериментальный роман»

Если бы от меня требовался окончательный вывод — от чего упаси меня господь, — я бы стал умолять художника пощадить свой удивительный талант, свое чудесное дарование. Я бы просил его не истощать их и без поспешности, не жалея времени, разрабатывать свои сюжеты. Он ведь, бесспорно, один из самых одаренных художников нашего времени, — он мог бы стать одним из наиболее жизненных художников, если бы захотел питать свою творческую мощь изучением подлинной действительности, в своем многообразии не менее величественной, чем его сновидения. Если он настолько вне жизни, что чувствует себя не в своей тарелке, когда перед ним оказываются реальные предметы, — что ж, пусть себе держится за свой призрачный мир, но и я буду восхищаться им лишь как необычной и любопытной личностью. Если же он поймет сам, что изучение действительности возвеличит его, — пусть поспешит сообщить своему творчеству большую основательность и глубину; гений его выиграет тем больше, чем реальнее будет содержание его произведений.

Таково суждение реалиста об идеалисте Гюставе Доре.

В заключение мне хочется высказать несколько похвал по другому адресу. Еще один художник присоединился к Гюставу Доре и украсил Библию изысканно тонкими виньетками, оборками и заставками. Г-н Джакомелли — художник отнюдь не безвестный; в 1862 году он опубликовал очерк о Раффе, в котором с энтузиазмом говорил об этом весьма правдивом и оригинальном рисовальщике; в этом году он прелестно украсил книгу г-на Лапальма. Какой удивительный контраст между его чистой линией и лихорадочной, нервной линией Гюстава Доре! Его рисунки — всего лишь орнамент, не более, но они обличают вкус и чувство изящного, присущие истинно артистическим натурам. Хотелось бы, чтобы он работал не совместно с кем-то, а самостоятельно. Ибо великий ясновидец и импровизатор, который раньше говорил за Данте и Сервантеса, а теперь говорит за самого господа бога, подавляет собрата своей необузданной фантазией.

Вообразите себе гостиную строгого убранства: бронза и черный мрамор, на окнах широкие занавеси, пропускающие лишь мягкий, рассеянный свет, пол устлан тяжелыми коврами, по которым ступаешь неслышным шагом. Гостиная имеет шестиугольную форму; на каждой стенке висит портрет-медальон в богатой раме. Портреты эти выполнены рукою опытной и искусной; некоторые сложные контуры вычерчены с большим изяществом, другие же, правда, несколько жестковато и педантично. С точки зрения мастерства как такового манера художника мне, честно говоря, не по вкусу: краски его какие-то блеклые, и оттого освещенные части изображения, на мой взгляд, всегда проигрывают по сравнению с затемненными, в которых тона гуще и естественней; все линии — четкие, уверенные, несколько однообразные; нет ни одного перебоя, который порадовал бы глаз. В общем, таланта много, а смелости недостаточно.

Гостиная эта, которую мы посетим сейчас вместе с вами, читатель, есть не что иное, как сочинение г-на Прево-Парадоля под названием «Французские моралисты» [6] «Французские моралисты» — точное название: «Исследование о французских моралистах» — книга журналиста и литератора Прево-Парадоля, вышедшая в 1864 году. Через год, в 1865 году, ее автор был избран в Академию. В момент выхода книги Прево-Парадоль подвергался преследованиям цензуры Второй империи как редактор либеральной газеты «Воскресная почта»; в августе 1866 года газета была закрыта. . На черных рамках портретов-медальонов обозначены золотыми буквами имена Монтеня, Лабоэси, Паскаля, Ларошфуко, Лабрюйера, Вовенарга.

Я перехожу от портрета к портрету. Каждое из этих лиц надолго приковывает мой взор, вызывая у меня в голове целый вихрь мыслей. Я думаю о том, что здесь сосредоточена французская мудрость, мудрость официальная, получившая заслуженное признание. И вместе с тем сколько здесь безумия, — просто мороз дерет по коже! Кто же будет седьмым моралистом, тем, кто придет судить этих шестерых и убеждать их в ничтожестве всего сущего? Вот они все, равнодушные или страстные, просто взирающие с любопытством на тщету господних и людских чаяний или потрясенные ужасами жизни; они смотрели на нас, обычных, средних людей, проходивших перед ними длинной чередой, и бросали нам слова презрения или симпатии. Но при всей своей богатой одаренности они сумели показать лишь то, что они такие же люди, как и мы, — правда, люди весьма достойные. Они не приблизились к истине ни на шаг; их труды — это блистательные, но чисто умозрительные построения, образцы превосходного стиля, которые радуют сердца ученых-филологов. Эти исключительные личности как бы от имени человечества восстают против его собственного невежества, а все прочие люди образуют публику, которая, стоя вокруг, наблюдает, как эти безумцы выходят из себя, сердясь на свое бессилие что-либо понять в нашем мире; затем все успокаивается, никто так ничего и не понял, и все же назавтра кто-то вновь приходит кувыркаться перед толпой на базарной площади, рискуя при этом сломать себе шею.

Чтение «Французских моралистов» вызвало у меня то тягостное чувство, какое испытываешь при виде канатного плясуна, с трудом удерживающего равновесие в пустоте. От такого зрелища в страхе отводишь глаза, с трепетом ожидая, что вот-вот бедняга сорвется и раскроит себе череп у самых твоих ног. Кому нужны эти опасные сальто, когда можно спокойно сидеть себе у своего очага! Подобные упражнения должны бы быть строжайше запрещены полицией. И тем не менее это зрелище обладает странной притягательной силой, каким-то особым очарованием: почти против нашей воли оно вновь привлекает к себе наш взор, и мы, затаив дыхание, следим за человеком, подвергающим себя смертельной опасности. Есть некое величие в этой игре со смертью. Когда философ-моралист оступается и падает в мутную воду, которую сам же безрассудно взбаламутил, толпа спешит к месту происшествия и с каким-то противоестественным удовольствием внимает воплям несчастного; его жалеют, им восхищаются; вместе с ним испытывают смертный ужас; и, теснясь у края бездны, вытягивая шеи, чтобы заглянуть в нее, с содроганием наблюдают за последними всплесками воды над его головой.

Бедные наши братья, страдавшие за все страждущее человечество! Не все моралисты отличались одинаково бурным темпераментом: отчаяние одних было большим, других — меньшим, но все они долгие годы предавались универсальному сомнению и в итоге приходили к признанию своей слепоты и беспомощности. До чего же скорбным был жизненный путь этих людей, полных сил и брызжущих идеями в начале своего поприща, изможденных и ко всему равнодушных — в конце его! Вглядываясь в портреты шестерых моралистов и читая на их лицах одну и ту же горестную повесть о сомнениях и страданиях, так и хочется упасть на колени с молитвенно сложенными ладонями и, дав волю сжимающим горло слезам, горячо просить этих людей о прощении.