Леонид Жуховицкий - Банан за чуткость

— Но действительно сначала будет хор, — сказала моя соседка.

Да, на сцене выстраивали хор. Занималась этим заведующая интернатом, красивая женщина лет тридцати, расставлявшая ребят по местам.

На ласковую, бережную медлительность, к которой я внутренне приготовился, тут и намека не было. Решительно и быстро — за локоть, за плечо, за шиворот — заведующая выдергивала нужного мальчишку из ряда сидящих и с той же мгновенной точностью втыкала его в положенное место среди уже стоящих участников хора. Руки ее двигались стремительно, как у наборщика в типографии.

Помогала ей веселая крупная девушка, которая болтала с ребятами, рта не закрывая, и если не смеялась при этом, то уж улыбалась наверняка. Была она в короткой юбке и тесноватой шерстяной кофте.

— Тоже учительница? — удивился я: девушке на вид было лет семнадцать.

— Нет, это наша девочка, — возразила моя опекунша. — Она еще умеет видеть, но скоро не будет совсем.

Хор был выстроен минуты за три, и веселая девушка вскинула на плечо ремень аккордеона…

Ребята пели ровно и в лад, учительница шепотом переводила.

Песня была торжественная, как раз под начало концерта, с величественной холодноватой мелодией и бодрыми, но банальными словами, которые обычно легко скользят мимо ушей.

Но в данном случае их несокрушимый оптимизм приобретал горьковатый оттенок.

Дети пели о ясных далях, которые открыты перед ними, о сияющем будущем, о чистых и ясных горизонтах. А ведь никто из них никогда не видел горизонта и не увидит никогда — у самых зорких из этих ребятишек мир мутнел и расплывался в нескольких метрах перед глазами.

Спели еще две песни.

Потом учительница и веселая девушка растыкали хористов по скамейкам.

Начались сольные выступления.

Ребята пели, играли на скрипке, на пианино. Аккомпанировала все та же девушка в тесной кофте, иногда — на аккордеоне, а чаще с веселым удальством нависая над клавишами.

Затем заведующая вытащила из ряда артистов мальчугана лет восьми и, резко хватая за запястья, подняла вверх сперва одну его руку, потом другую. На правой у паренька было четыре пальца, на левой — два.

Но его швырнули к пианино, и мальчик стал играть.

Я уже понял необходимость этой резкости в обращении с детьми. Здесь не грубили — здесь торопились. Жизнь человека конечна и не так уж длинна, успеть надо много. А этим ребятам предстоит ежедневно терять время — на незнакомых лестницах, на тротуарах, на уличных перекрестках. Так стоит ли упускать его здесь?

Мальчуган на сцене доиграл и откланялся. Лицо его было в шрамах и синих пороховых оспинах.

— Он попадал в несчастье, — шепотом объяснила соседка.

— Что с ним случилось? — спросил я.

Но девушка, видно, не поняла и только повторила:

— Он попадал в несчастье.

У нас много беспалых мальчишек появилось после войны, когда поля между еще не заросшими окопами, лесные опушки и даже развалины в городах были довольно густо начинены опасными игрушками той жестокой поры. Ребята подрывались, собирая маслята в сосняке, гоняя в салочки на пустырях, а чаще — разряжая в кругу приятелей гранаты и мины или швыряя в костер нерасстрелянные патроны — на кого бог пошлет…

Правда, этот мальчишка родился куда поздней. Но все бывает — мины в земле лежат долго…

Учительница тронула меня за рукав.

— Вот сейчас выступает эта девочка со своими стихами. Я начинаю переводить.

Темноволосая девочка сама встала со скамейки и сделала два нешироких, но уверенных шага вперед. Худенькая фигурка ее напряглась и словно бы вытянулась, тонкое лицо было обращено к залу. Она еще не начала читать, но губы чуть шевелились, большие темные глаза смотрели осмысленно, даже вдохновенно.

Не укладывалось в мозгу, что и она — незряча.

Лет ей было, пожалуй, около четырнадцати — загадочный возраст, когда все намечено и ничто не завершено, когда так легко додумать на будущее яркую, необычную судьбу. Возраст, когда удивительно много обещают — куда меньше, чем могут выполнить потом.

Вот и у девочки на сцене лицо было на редкость одухотворенным, но я не знал, что стоит за этой одухотворенностью — уже возникшая личность или просто ее четырнадцать лет.

Читала она, подавшись вперед, слегка приподнимаясь на носки. Неподвижные руки были прижаты к телу, ладони — дощечками. Голос у нее был высокий, звонкий, и я боялся, что девочка сорвется — так переживала она каждую строчку.

Моя опекунша переводила старательно, и это было жаль — стихи оказались плохими. В них тоже были ясные горизонты, черные тучи, которые, конечно, развеются, и обязательно поэтическое солнце, которое никого не греет.

Такие стихи пишутся, наверное, во всем мире, их можно переводить с языка на язык, и банальная символика будет исправно служить любой государственной системе — ведь и под солнцем, и под черными тучами можно понимать все, что угодно.

Я видел, сколько души вложила девочка в эти избитые слова, и жалко было ее искренних, но напрасных усилий.

— Вы с ней будете говорить, так? — напомнила молоденькая учительница.

Я сказал, что да, обязательно поговорю, и стал придумывать уклончивые фразы, которые позволили бы мне не солгать, а девочке — не огорчиться.

Она начала второе стихотворение. Название его — «Осень» — открытий не сулило.

Но девочка читала, соседка моя переводила, и во мне росла радость удивления — такую осень я, пожалуй, прежде не знал.

Печальная пора года была не увидена, а услышана.

Звуки, только звуки. Пробежка дождя по деревьям, растерянное позвякиванье птиц, мягкий стук упавшего яблока, хруст тяжелых шагов в аллее, неожиданно резкий голос — и шорох легких лап торопящейся собаки…

Лишь однажды в стихотворении появился цвет, ,но это был скорее символ цвета. Осеннее небо в стихах оказалось синим — ведь ни увидеть, ни услышать его девочка не могла.

Учительница спросила, как мне понравилось. Я ответил, что понравилось очень. Девушка обрадовалась:

— Вы знаете, она всегда так старается…

Потом подошла к сцене, позвала девочку, и та, нащупав ногой ступеньки, легко сошла вниз.

Сидевший сзади Сережа проговорил негромко:

— Все‑таки это ужасно, когда ребенок слепой.

Я повернулся к нему:

— Но ведь и у тебя мог такой родиться. Что бы ты стал делать?

Он ответил с досадой:

— Что?! Любить втрое больше — что же еще!

Моя соседка за руку подвела девочку, шепнула ей что‑то и, взяв за плечи, усадила между нами.

— Я сказала, что вам понравилось.

Я кивнул, пожал девочке худенький локоток и сказал:

— Молодец, умница.

Русского она не знала. Но все равно повернула ко мне счастливое, сияющее лицо.

Она понятия не имела, каков я на самом деле, как пишу, умен или глуп, не имела понятия и не думала об этом. Для нее я был писатель из огромной, великой страны, писатель с авторитетом не только бесспорным, но как бы даже и международным.