Итоги Итоги - Итоги № 38 (2013)

Министр по делам капитализма

/ Политика и экономика / Спецпроект

Яков Уринсон — об английском компьютере, подточившем устои СССР, и главном печатном станке Советского Союза, о Викторе Черномырдине, экономившем на трубах, Андрее Нечаеве, сбивавшем с курса корабли, Егоре Гайдаре, напророчившем дефолт, а также о том, как членам Совбеза пришлось вникать в тонкости изготовления паленой водки

Есть расхожее мнение: капитализм в России делали «чикагские мальчики». Бывший министр экономики и вице-премьер Яков Уринсонсвоим личным примером это опровергает.

— Вы вроде бы не из пролетарской семьи, Яков Моисеевич, отоваривались в распределителе, а оказались оппортунистом, показали фигу социализму.

— У меня непростой путь. Был такой Московский государственный экономический институт — МГЭИ. И поступил я туда, потому что там появилось отделение с длинным названием: «применение математики и электронно-вычислительной техники в управлении». Слово «кибернетика» тогда было не в моде. Я хорошо помню философский словарь Юдина, который называл кибернетику чуть ли не продажной девкой империализма… 1961 год. В МГЭИ интересный народ собрался. Преподавали наши выдающиеся экономисты: Смехов, Дружинин, Бирман, Малый… Смехов Борис Моисеевич, отец артиста Вениамина Смехова, один из авторов динамических моделей межотраслевого баланса. Он очень увлекался математикой. Тогда же был спор между экономистами. С одной стороны, сторонники математического направления: Немчинов, Федоренко, Шаталин, Аганбегян, Петраков. А с другой — традиционные экономисты. Смехов сразу поддержал «математиков»… Интересный институт был. 60-е годы — время экономических реформ. Мы на кухнях обсуждали: что да как. А когда я уже оканчивал институт в 1966 году, кибернетику признали и специальность по диплому у меня: «экономическая кибернетика».

— И распределение после вуза, как сегодня сказали бы, элитное.

— Главный вычислительный центр Госплана СССР, в то время единственный крупный гражданский ВЦ в Москве. Председатель Госплана всемогущий Николай Константинович Байбаков его очень любил, огромные деньги выделял на развитие. Там была единственная в Москве мощная английская ЭВМ ICL 470. Я, начиная с 3-го курса, ходил в ГВЦ по ночам (днем машину студентам, естественно, не давали), считал свои модели, поэтому всех там знал. ГВЦ Госплана сначала занимал несколько помещений в доме напротив «Метрополя». Но потом на улице Кирова по инициативе Байбакова построили шикарнейшее здание, первое в стране, которое создавалось именно под вычислительный центр. Мы на этой стройке на субботниках работали.

— По оценкам, Байбаков — один из самых деятельных председателей Госплана…

— Он очень толковый человек был, но руководитель все-таки сталинской закалки. Назвать его реформатором я не берусь. Помню, как в 1993 году он пришел к нам в Минэкономики на новогодний вечер и все ворчал: «Сталин такую великую державу создал, а вы, демократы, все разваливаете».

— А как же участие в косыгинской реформе?

— Конечно, Байбаков, вероятно, понимал, что это движение в правильном направлении — расширить самостоятельность предприятий и ориентировать их на получение прибыли. Но само по себе это было противно природе социализма. Попытка создать аналог рыночных отношений при запрете на частную собственность была обречена на провал. По выражению Станислава Сергеевича Шаталина, это все равно что целовать женщину через стекло. Разве можно заменить конкуренцию социалистическим соревнованием?

— Когда у вас в голове произошел поворот в сторону рынка?

— Я занимался оптимальным планированием. То есть надо построить такой самый лучший план, чтобы обеспечить максимальный уровень жизни населения при ограничениях по природным ресурсам, по людским ресурсам. Тогда модели оптимального планирования разрабатывались разными академическими институтами. Но к реальной жизни они никакого отношения не имели. Что я хорошо понял, как только стал заниматься практическими задачами внутри Госплана. Был такой начальник сводного отдела, практически второй человек в Госплане, Воробьев Владимир Петрович. У нас в ВЦ делались прогнозы всему народному хозяйству. И прежде чем рассылать их в министерства и ведомства, я их докладывал Воробьеву. Он смотрел и говорил: «Это похоже на правду, а это чушь. Вот я тебе сейчас скажу, какие цифры реально будут». Проходило несколько месяцев, и очень часто так и оказывалось. Видимо, он настолько чувствовал не только реальную экономику, но и политику: где сильный член Политбюро курирует отрасль, а где слабый. Он, кстати, активно участвовал в косыгинской реформе, потом в хозяйственной 1979 года. Но даже такие люди не могли спасти мертворожденное дитя. Невозможно было изменить экономику, не меняя общественного устройства.

Для меня же перелом произошел в 1968 году, с событиями в Чехословакии. По голове сильно ударило. Тогда я осознал, что никакое «человеческое лицо» социализму не поможет. И понял я это во многом потому, что имел счастье общаться с великими учеными, не скрывавшими своей гражданской позиции, — Смеховым, Аганбегяном, Шаталиным, Петраковым, Кириченко, Ясиным.

— Почему многие из них не у дел остались?

— Сложная история. Там ведь как: тот же Егор Гайдар чрезвычайно уважительно относился, например, к Шаталину, и Станислав Сергеевич общался с Егором до последних дней своей жизни. Но назначение Егора Тимуровича было воспринято как личная обида: ученые готовили реформы, делали перестройку, а теперь остались не у дел, не в правительстве.

— По-вашему, Гайдару не было альтернативы?

— Егора Тимуровича отличало уникальное сочетание знаний экономической теории с пониманием реального положения дел. Это позволило ему предложить Бурбулису, а затем Ельцину не только общие идеи реформы, но и набор законов, постановлений и конкретных мер по их реализации. Думаю, это и сыграло решающую роль. Егор умел свои идеи внятно донести: он четко формулировал свои мысли. Я хорошо помню, как он готовился к поездкам в Кремль. Сам или через Андрея Нечаева запрашивал у меня статистические данные, просил делать прогнозные расчеты, подобрать фактические материалы.

Позже, в 90-е годы, работая в правительстве, я не очень много напрямую общался с Ельциным — только когда докладывал ему какие-то конкретные вопросы по его поручениям или сопровождал в поездках. И все же могу утверждать, что Борис Николаевич умел не только быстро вникнуть в материал, но и докопаться до самых тонких деталей. В таком диалоге, я уверен, Егор Тимурович чувствовал себя как рыба в воде. Думаю, все это вместе и предопределило выбор Бориса Николаевича.