Светлана Аллилуева - Дочь Сталина. Последнее интервью

Ты уже устал, наверное, друг мой, от бесконечных смертей, о которых я тебе рассказываю. Действительно, была ли хоть одна, благополучная судьба? Вокруг отца как будто очерчен черный круг - все, попадающие в его пределы, гибнут, разрушаются, исчезают из жизни. Но вот уже десять лет, как и его самого не стало. Возвратились из тюрьмы мои тетки - Евгения Александровна Аллилуева, вдова дяди Павлуши, и Анна Сергеевна Аллилуева, вдова Реденса, мамина сестра. Вернулся из казахстанской ссылки сын Сванидзе - мой ровесник. Вернулись многие - тысячи и тысячи людей, кто уцелел, кто остался в живых. Эти возвращения - великий исторический поворот для всей страны -масштабы этого возвращения людей к жизни трудно себе вообразить.

В значительной степени и моя собственная жизнь сделалась нормальной только теперь: разве могла бы я раньше жить так свободно, передвигаться без спроса, встречаться с кем хочу? Разве могли бы мои дети раньше существовать так свободно и вне докучливого надзора, как живут они сейчас? Все вздохнули свободнее, отведена тяжелая, каменная плита, давившая всех. Но, к сожалению, слишком многое осталось без изменения -слишком инертна и традиционна Россия, вековые привычки ее слишком крепки. Но еще больше, чем дурного, есть у России неизменно доброго, и этим-то вечным добром, быть может, и держится она, и сохраняет свой лик. Всю жизнь мою была рядом со мною моя няня Александра Андреевна. Если бы эта огромная, добрая печь не грела меня своим ровным постоянным теплом, - может быть, давно бы я уже сошла с ума. И смерть няни, или «бабуси», как мои дети и я звали ее, была для меня первой утратой действительно близкого, в самом деле глубоко родного, любимого, и любившего меня, человека. Умерла она в 1956 году, дождавшись возвращения из тюрьмы моих теток, пережив моего отца, дедушку, бабушку. Она была членом нашей семьи более, чем кто-нибудь иной. За год до ее смерти справили ее семидесятилетие - это был добрый веселый праздник, объединивший даже всех моих, вечно враждовавших между собою, родственников - ее все любили, она всех любила, каждый желал сказать ей доброе слово. Бабуся была для меня не только няней еще и потому, что ее природные качества и таланты, которые судьба не дала ей развить, простирались далеко за рамки обязанностей няни. Александра Андреевна была родом из Рязанской губернии; деревня их принадлежала помещице Марии Александровне Бер. В этот дом попала в услужение и тринадцатилетняя Саша.

Бер были в родстве с Герингами, а у Герингов служила нянина тетка Анна Дмитриевна, вырастившая праправнуков Пушкина, с которыми до последнего времени она жила в писательском доме на Плотниковом переулке. В этих двух семьях ну их родственников в Петербурге жила моя бабуся - в горничных, в поварихах, в экономках и, наконец, няней. Долгое время жила она в семье Николая Николаевича Евреинова, известного театроведа и режиссера, и нянчила его сына. На фотографиях тех лет - бабуся прехорошенькая столичная служанка с высокой прической и стоячим воротничком, - ничего деревенского в ней не осталось. Она была очень смышленая, сообразительная девушка и легко усваивала то, что видела вокруг себя. Либеральные интеллигентные хозяйки научили ее не только одеваться и хорошо причесываться. Ее также научили читать книги, ей открыли мир русской литературы. Она читала книги не так, как читают образованные люди - для нее герои были живыми людьми, для нее все, о чем написано, было - правда. Это не был вымысел - она ни минуты не сомневалась, что «Бедные люди» были, как была бабушка Горького. Раз как-то Горький приезжал к отцу в гости в Зубалово - в 1930 году, еще при маме. Бабуся моя выглядывала в переднюю через щелку приоткрытой двери, и ее вытащил за руку Ворошилов, которому она объяснила, что «очень хочется на Горького посмотреть». Алексей Максимович спросил ее, что она читала из его книг, и был удивлен, когда она перечислила почти все. «Ну а что же вам больше всего понравилось?» -спросил он. «Ваш рассказ, как вы у женщины роды принимали», - ответила бабуся. Это была правда, рассказ «Рождение человека» поразил ее больше всего. Горький был очень доволен и пожал ей с чувством руку, а она была счастлива на всю жизнь и любила потом рассказывать об этом. Видела она у нас в доме и Демьяна Бедного, но как-то не восторгалась его стихами, а говорила только, что он был «большой безобразник». В доме Евреиновых она жила до революции, после которой Евреиновы вскоре уехали в Париж. Ее очень звали с собой, но она не захотела уезжать.

У нее было два сына - младший умер в голодные двадцатые годы в деревне. Несколько лет ей пришлось прожить в своей деревне, которую она терпеть не могла и ругала с чувством уже привычной горожанки. Для нее это была «грязь, грязь и грязь», ее теперь ужасали суеверия, некультурность, невежество, дикость, и, хотя она великолепно знала все виды деревенской работы, ей это все стало неинтересно. Земля ее не тянула, и потом ей хотелось «выучить сына», а для этого надо было зарабатывать в городе. Она приехала в Москву, которую презирала всю жизнь; привыкнув к Петербургу, она уже не могла его разлюбить. Я помню, как она радовалась, когда я впервые поехала в 1955 году в Ленинград. Она называла мне все улицы, где жила и где в булочную ходила, и где «с колясочкой сидела», и где на Неве в садке «живую рыбу брала». Я привезла ей из Ленинграда кипу открыток с видами улиц, проспектов, набережных. Мы разглядывали их с ней вместе, и она все умилялась, все вспоминала. «А Москва-то прямо деревня, деревня по сравнению с Ленинградом, и никогда не сравняется, как ее ни перестраивай!» - все повторяла она. В двадцатые годы, однако, ей пришлось жить в Москве, сначала в семье Самариных, а потом - доктора Малкина, откуда ее как-то уж переманила моя мама весной 1926 года по причине моего рождения.

В нашем доме она обожала троих людей. Прежде всего - маму, которую, несмотря на ее молодость, очень уважала - маме было 25 лет, а бабусе уже сорок один, когда она пришла к нам. Потом она обожала Н. И. Бухарина, которого любили вообще все, - он жил у нас в Зубалове каждое лето со своей женой и дочерью. И еще бабуся обожала дедушку нашего Сергея Яковлевича. Дух нашего дома - тогда, при маме, - был ей близок и мил. У бабуси была великолепная петербургская школа и выучка - она была предельно деликатна со всеми в доме, гостеприимна, радушна, быстро и толково делала свое дело, не лезла в дела хозяев, уважала их всех равно и никогда не позволяла себе судачить или критиковать вслух дела и жизнь «господского дома». Она никогда не ссорилась ни с кем, поразительно умея всем сделать какое-нибудь добро, и только гувернантка моя, Лидия Георгиевна, сделала попытку выжить бабусю, но поплатилась за это сама. Бабусю даже отец уважал и ценил. Бабуся читала мне вслух мои первые детские книжки. Она же была первым учителем грамоты - и моим, и моих детей - у нее был чудесный талант всему учить весело, легко, играя. Должно быть, что-то она усвоила от хороших гувернанток, с которыми ей приходилось раньше жить бок о бок. Я помню, как она учила меня счету: были слеплены шарики из глины и покрашены и разные цвета. Мы их раскладывали на кучки, соединяли, разъединяли, и таким образом она научила меня четырем действиям арифметики, - еще до появления в нашем доме учительницы Наталии Константиновны. Потом она водила меня на занятия дошкольной музыкальной группы в доме у Ломовых. Должно быть, оттуда она переняла музыкальную игру: мы садились с ней за стол, и она, обладая природным слухом, выстукивала мне пальцами на столе ритм какой-нибудь знакомой песенки, а я должна была угадать - какой. Потом то же делала я - а она угадывала. А сколько она пела мне песен, как чудно и весело она это делала, сколько она знала детских сказок, частушек, всяких деревенских прибауток, народных песен, романсов. Все это лилось и сыпалось из нее, как из рога изобилия, и слушать ее было неслыханное удовольствие. Язык ее был великолепен. Она так красиво, так чисто, правильно и четко говорила по-русски, как теперь редко где услышишь. У нее было какое-то чудное сочетание правильности речи - это была все-таки петербургская речь, а не деревенская, - и разных веселых, остроумных прибауток, которые неведомо откуда она брала, может быть, сама сочиняла. «Да, - говорила она незадолго до смерти, - было у Мокея два лакея, а теперь Мокей - сам лакей.» И сама смеялась.