Лев Аннинский - Русские и нерусские

Темна, страшна история. Смешивается пролитая кровь встречными потоками. Блуждает боль. Надо брать на себя эту боль, эту кровь, эту непоправимость. Надо поправлять, выправлять, вправлять вывернутые кости.

Царь Иоанн доламывал: на месте уничтоженной мечети приказал возвести православный собор.

Советской власти все эти мечети и соборы были по хрену: в каменном основе собора (закрыв фрески) она разместила архив (хорошо еще, не склад боеприпасов).

Постсоветский Президент Татарстана оказался перед выбором. Доламывать? Достраивать? Восстанавливать? Что: мечеть? Собор?

Он принял решение, выверенное с микронной точностью. Одновременно подписал указы: один указ — строить новую мечеть. не восстанавливать старую, уничтоженную когда-то, а строить новую — в память о мученике Кул-Шарифе — рядом. Рядом с тем местом, где стояла старая, а теперь стоит — собор. И другой указ — собор восстановить (выселив архив куда следует).

Я стою под сводами восстановленного Собора, всматриваясь в ожившие на фресках лики, — ав сотне шагов от меня простирает к небесам минареты ожившая мечеть. Я знаю, сколько слез и крови пролито на этом пространстве в сто шагов. Сколько сил еще нужно приложить, чтобы эти сто шагов стали частью тропы, соединяющей нас?

«Прежде здесь проходил караван. Караван из Багдада большой.»

«Дом Ростовых» — журнал, учрежденный Международным сообществом писательских союзов. Редакция находится в старинном особняке, описанном Львом Толстым в «Войне и мире» и известном в Москве как «Дом Ростовых».

Раньше журнал такого типа (и такой толщины) назывался «общественно-политическим и литературно-художественным». У этого подзаголовок короче и конкретнее: «Литературная жизнь Евразии».

В передовой статье говорится (постав пера выдает руку главного редактора Феликса Кузнецова): настроения людей на постсоветском пространстве ощутимо меняются; деструктивные явления уступают место стремлению восстановить культурные связи.

«Дом Ростовых» — предлагаемое место для таких новых творческих встреч.

Я думаю, что только будущее покажет, что из этого получится. Все зависит от очередного поворота колеса Истории. От того, во что превратится «парад суверенитетов»: в «базар суверенитетов», в «музей суверенитетов»? Может, обернувшись, скажут словами Толстого: все смешалось. А может, его же словами: все переворотилось и начинает укладываться. А уложившись, все сделаются счастливо похожи друг на друга. Или несчастливы — каждый по-своему.

Может, инициированное казахстанским академиком Джангаром Пюрвановым «Великое Сокрестие Континентов» заново свяжет шелковыми путями человечество XXI века, растерявшее себя в обломках века XX. А может, по Льву Гумилеву (и по Арнольду Тойнби, и по Николаю Данилевскому) пойдут народы от очередного перекрестка каждый к своему концу («у каждого свое»).

Нынешняя книжка журнала (казахстанская по вектору) замечательна по составу авторов и по кругу идей. Не обозревая всего, я сосредоточусь на работе Шуги Нурпеисовой «Культура — государство — традиция — личность», потому что своими трудами уважаемая Шуга Абдижамиловна уже снискала среди казахов (и не только среди них) славу своеобразной Степной Пифии, блестяще и фундированно отстаивающей «казахский путь» в мировой истории (позволяю себе эти характеристики, потому что читаю ее давно и даже написал десять лет назад предисловие к ее первой книге). Теперь же — откомментирую не казахский аспект ее философствования, то есть не то, что значит для Евразийской перспективы Сары-Арка, матушка Степь, а то, чего может ждать в этой перспективе матушка-Русь.

Концепция Шуги Нурпеисовой такова.

Суверенитет — понятие призрачное, исчезающее перед лицом необходимости распределять ресурсы, сферы влияния, рынки. Стандарты демократии все менее доступны пониманию казахов и не дают им опомниться, эти стандарты еще больше всех запутывают и раскалывают. Воцаряется всеобщий стиль — стиль подростка под кайфом. Диктует этот стиль Европа, вся — с давних пор — по духу протестантская, даже если кое-где, де-юре, католическая. Все пронизывает атмосфера ненасытного потребительства, нарциссизма, погруженности в бесчисленные, неустанно провоцируемые прихоти, с принципом относительности всего и вся. Жизнь стремительно расчеловечивается. Вырвавшись из-под верховенства и диктата духа, материя начинает занимать пространство, меняя привычное и насущное со столь яростной скоростью, что в царстве прогресса человеку и вовсе не остается места. Очень скоро мир может стать настолько гомогенным, единообразным в каждой своей точке, что смысл суверенитета вообще окажется уже никому не ясен.

Можно сказать, что человечество вновь объединилось, но объединение это прошло по самому низу — по стандартам потребления, которые всех равняют в очень агрессивной, давящей форме. Все прекрасно осознают, что досматривать мрачный финал этой сказки, рассказанной идиотом, предстоит другим поколениям, до которых дела никому нет. Так что европейский (и вообще западный) менталитет казахам не по духу; им больше подходит государство традиционного, идеократического типа. (Здесь Шуга ухватывает то самое звено ускользающей гремящей цепи, за которое схватился и наш Вадим Кожинов. Так что идеократия для России понятие явно традиционное). Если иметь в виду, конечно, не государственное устройство, а человеческий аспект. Формально строй может быть любым: капиталистическим, социалистическим и т. д., но человеческое лицо у строя непременно должно быть.

Как его определить?

Самое адекватное сути традиционной культуры определение — это «искусство жизни», нечто целостное, касающееся всего уклада, стиля. Только культура в состоянии очеловечить политику и экономику, направить их в нужное русло. Какая модель развития более предпочтительна: то ли научно-техническая, утилитарно-потребительская, то ли прямо противоположная, подчиняющая любые параметры основному — гармоничному, полноценному человеку?

Ответ Шуги на этот вопрос самоочевиден. Но мне интересно другое: то, как, обрисовав развилок, Шуга Нурпеисова оборачивается на советскую модель:

«Советское общество, — пишет она, — только двигалось к культу потребления, застряв между идеократией и технократизмом».

Стоп. Зависнув в этом промежуточном положении, я покидаю казахскую степь и начинаю думать о нашей буче, боевой, кипучей. То есть о России.

А что, если Шуга Нурпеисова права? И мы действительно «висим между»? И это «между» — вообще наш рок, наш путь, наш вечный удел? Между Европой и Азией. Между анархией и деспотией. Между идеократией и технократией. Между «да» и «нет».