Лев Аннинский - Русские и нерусские

И, наконец, газ и нефть. «Ключи у нас. Газ туда — валюта сюда. Это большой экономический и политический вопрос». (Треть века спустя нашли новую формулу: энергетическая безопасность.)

Как все это надо было решать треть века назад? В конце концов пришлось сломать и партию, и государство, без которых Брежнев не мыслил жизни. Сигналом к слому стала, как это ни горько, его смерть.

Нет, он не уходил от тяжелых вопросов, когда упирал на «коллективное руководство» — он конденсировал бессилие этого руководства. На эту роль его, можно сказать, выдвинули, и он ее честно исполнял. Жаловался, правда, на здоровье, терял речь, просился даже на пенсию — на пенсию не отпустили, косноязычную речь спародировали в анекдотах. Но орденами осыпали с ног до головы — только бы тянул лямку. Он и тянул.

Надо же различать в дожде наград (которые после смерти генсека вдова собрала в мешок и сдала в архив), что это такое: рефлекс умирающего государства, которое украшает себя с внешней стороны, или потуги главы этого государства возвеличить свою персону.

Какое там возвеличить! И близко этого нет. Сплошная трогательность:

— Я вас прошу, слово «я» не должно фигурировать.

— Это сколько я уже говорю, болтаю, час?

— Что-то я еще хотел сказать.

Чего он хотел-то?

Диктатором стать?! Смешно. «Крупным работником» — да. Он им и стал. Был смолоду.

И оставался до смерти. Но не вождем, да еще любимым.

Хотя конденсировалось со стороны окружения все то же: наше родное, русское желание возвеличить начальника. Сделать из него вождя. Искренне!

Завели архив, стали собирать бумажки. Ладно, это в законе. Придумали для бумажек особенные корочки, золоченые. Он их видел? Вряд ли. Наконец, рекорд преданности: для архивной комнаты заказали (в Австрии!) многопудовую хрустальную люстру, похожую на ту, что в кабинете Леонида Ильича. Чтоб обрадовался.

Ну, и как? Оценил?

Ни разу не зашел в ту архивную комнату. Подобострастия к своей персоне — так и не сконденсировал.

Хотя ждали.

Ну и вопросец.

Раз выкрутились, выжили как государство — стало быть, все-таки повезло. Однако выжили — в усеченном размере, растеряли «братьев», проиграли соревнование с Западом, утратили статус великой державы, впали в отчаяние и озлобление как народ, потерявший силу и цель, — значит, не повезло.

Дело не в Ельцине, дело в нас с вами, дело в геополитической ситуации, которая накрыла Россию. Точно так же эпоху назад дело было не в Сталине, и невозможно ответить, повезло ли с ним стране в 1931 или 1941 годах. Сталин, конечно, воплощенное зло. Но все-таки зло меньшее, чем Гитлер.

Так же и с Ельциным: его время — злое и для него, и для страны, но боюсь, что при других «ответственных товарищах» могло быть хуже.

У меня к Ельцину нет претензий как к личности, скорее сочувствие на грани жалости. Однако еще раз пережить такой распад и такое унижение, как при нем, — бог не приведи.

Однажды мне предложили задать вопрос президенту. Впрочем, тогда он был еще кандидат, но никто не сомневался в его победе. Мне позвонили из какой-то социологической службы:

— О чем вы попросите нового президента?

Я остолбенел:

— Ни о чем.

Настала очередь столбенеть на том конце провода:

— Как ни о чем? Странно. — И повесили трубку, видимо, выкинув меня из выборки.

А я задумался. Конечно, про нас сказано: «Вот приедет барин.» Ну, почему президент должен знать про нас больше, чем мы сами про себя знаем? Ведь все, что мы от него слышим, есть концентрат наших же помыслов, и пока в нас, в наших душах, в нашем сознании не вызреет то, чего мы ждем от него, — ничегошеньки он нам не скажет.

Но с другой стороны. онже информирован. К нему стекается! Да и, наконец, должен же он знать, что копится в нас с вами, каково давление в котле. Так что день, когда каждый может пристать к президенту с вопросом, — что-то вроде замера. Датчик. Или клапан — не сердечный, как мы запомнили при прежнем президенте, а для регулировки внутреннего сгорания.

Ну, тогда я задам свои вопросы. По международной ситуации, по внутренней обстановке и по повседневной жизни. Каждая тема — в три такта.

— Товарищ. то есть господин президент! Намерены ли Вы укреплять солидарность с Западом? Намерены ли Вы укреплять солидарность также и с Востоком? Понимаю. А как Вы намерены сочетать эти позиции, если противостояние фронтов, между которыми исторически пластается наша страна (можно взять ориентирами Север и Юг), — располосует возлюбленное человечество?

— Господин. то бишь товарищ президент! Намерены ли Вы и впредь укреплять властную вертикаль и противостоять разгулу? Намерены ли Вы и впредь поддерживать предпринимательство и рыночную свободу? Понимаю. А как Вы намерены сочетать то и это?

— Товарищ. я хотел сказать: господин президент! Будут ли расти доходы так называемых олигархов? А будут ли расти зарплаты так называемых бюджетников? А как.

И далее — по триаде. Не гегелевской, понятно. А молитвенной — как она дошла до нас из древности, если не ошибаюсь, от испанцев:

— Господи! Дай мне силы изменить то, чего я не могу вытерпеть! Господи, дай мне

мужество вытерпеть то, чего я не в силах изменить! Господи, дай мне мудрость не перепутать одно с другим!

Силы, мужества и мудрости Вам, господин-товарищ президент!

Археологи не обнаруживают таких ранних стадий человеческого существования, когда бы не было у нас искусства. Еще в предутренних сумерках человечества мы получили его из Рук, которых не успели разглядеть. И не успели спросить: ЗАЧЕМ нам этот дар?

А. Солженицын, Нобелевская лекция

Конечно, дело не в «искусстве»: никогда Солженицын и не брал «этот дар» так узко. Дело — в Том, чьи и Руки у него — с прописной буквы. Дело — в контакте, в жесте: из Рук в руки. И то, что хотел бы их разглядеть, да вот не успел.

Интересно: а в принципе ЭТО можно ли «разглядеть»? А разглядишь — ЧТО увидишь? «Руки»? А если «руки» — не пропадет ли самый смысл того, что нас создало, не профанируется ли, не подменится ли нашим низким?

Читатель понимает, надеюсь, что я цитирую А.Солженицына не ради гностического спора. Меня интересует внутренний духовный статус одного из крупнейших русских писателей XX века. Разумеется, на семистах страницах первого (и главного) тома его «Публицистики» (а еще два или три тома будут, но все программное, то есть не сказанное по случаю, а написанное по собственной воле, собрано именно в первом томе), здесь рассыпано множество мыслей, которые хочется подхватить, проверить, оспорить. Что я и сделал впервые в январе 1996 года на страницах одной из газет. После чего на страницах одного из журналов мне было указано, что «рассыпать» тексты Солженицына на отдельные высказывания нельзя, а надо либо прослеживать ПУТЬ его мысли, либо взаимодействовать с СИСТЕМОЙ его философии, и если уж оспаривать, то именно ЦЕЛОЕ, а не «набор цитат» по меняющимся поводам.