Сергей Баймухаметов - Ложь и правда русской истории

В середине семидесятых годов прошлого века я в советских партийных газетах напечатал несколько стихотворений поэтов-эмигрантов, эмигрантов так называемой второй волны, уехавших из Советского Союза в начале семидесятых. Написано, как вы понимаете, с перехлестом, для привлечения внимания. На самом же деле никакого осознанного вызова власти, осознанного стремления показать власти кукиш в кармане, у меня и в мыслях не было. А так само собой выходило — по стечению случайностей, по молодости и бездумному фрондерству.

Когда говорят и пишут, что Иосиф Бродский до своей эмиграции не опубликовал в Советском Союзе ни одной поэтической строчки — это не совсем точно.

Во-первых, было одно маленькое стихотворение в Коношской районной газете Архангельской области, когда он в 1964-—1965 годах отбывал там ссылку в селе Норинском. А во-вторых, в семидесятые годы ни один диссидент и эмигрант (как тогда писали, «отщепенец»), кроме Бродского, не публиковался в советской партий- ной печати тиражом аж 100 000 экземпляров! Так было, было. И это — отдельная история…

Героем моего рассказа «Пилигрим» был бомж, бредущий от села к селу и встретивший в пути молодых ребят-туристов, у костра которых он обогрелся, поел. В благодарность, как водится, «рассказал про свою жизнь». А поскольку парни те бомжа с ходу окрестили пилигримом, и была у них гитара, то и пели они у костра, по логике жизни и логике рассказа, песню «Пилигримы». Помните?

Хорошая песня. Особенно слова талантливые. Так и вышел мой рассказ с полным текстом стихотворения Иосифа Бродского в североказахстанской областной партийной газете «Ленинское знамя» летом семьдесят четвертого года. Бродский небось и думать не думал, что выйдет в советской печати аккурат через два года после отъезда «за бугор» тиражом 100 000 экземпляров! Правда — анонимно… Как говорится, музыка и слова — народные.

Через несколько дней мне позвонила Зина Донец, режиссер не то создаваемого, не то уже созданного студенческого театра «Пилигрим». И попросила меня «напеть мотив» и вообще — отдать им эту песню, а они сделают ее гимном своего студенческого театра!

Вот здесь-то я и задумался. Впервые.

Вы не поверите, но писал я рассказ и включал в него стихи Бродского без всякой потаенной мысли. Просто писала рука — и все. И отдавал рассказ редактору газеты Римме Васильевне Сергеевой — тоже ни о чем не думая. Ни о том, что может всплыть фамилия Бродского, и даже о том не думал, что может пострадать Римма Васильевна. А она, между прочим, моя названая мать. Не думал.

Вы скажете: идиот провинциальный!

И будете правы. Особенно насчет идиота. А вот с провинциальной нетронутостью посложнее. Дело в том, что я уже тогда многое знал. Был у меня друг, писатель Александр Кузьмич Ветров, попросту Кузьмич. Политзаключенный. Мы с ним близко знались, настолько, насколько могут дружить пятидесятилетний мужик, восемь лет отсидевший в Карлаге за юношеское письмо Сталину с пылкими словами о справедливости, и двадцатитрехлетний парень, только что опубликовавший повесть в знаменитом тогда своим вольномыслием шуховском журнале «Простор». Казахстанский писательский журнал «Простор» во главе с Иваном Шуховым был известен в то время всей читающей стране. На его страницах впервые были опубликованы классические ныне стихи полузапрещенных Анны Ахматовой, Марины Цветаевой, Осипа Мандельштама, неизвестные произведения Андрея Платонова и Бориса Пастернака, «Простор» вернул из забвения имена Павла Васильева и Антона Сорокина… В библиотеках Москвы и Ленинграда на «Простор» записывались на месяц вперед. После выхода в 1966 году документальной повести о Николае Вавилове на имя Шухова пришло такое письмо: «Два номера Вашего «Простора» пользуются в Ленинграде необыкновенным, истерическим успехом… Получил два номера на одну ночь — с 11 часов вечера до 10 часов утра. Юрий Герман».

Тогда же готовились к печати стихи другого «врага народа» — Магжана Жумабаева. Сейчас Магжан — классик…

Каково было Шухову продолжать новомирскую линию — видели все. Так, соратник Твардовского по «Новому миру» Владимир Лакшин писал уже после смерти Твардовского: «Понимаю положение «Простора». Вы засветили свой огонь. Да не всем нравится, когда в степи что-то светит и греет».

А сам Шухов в письме к близкому другу высказался резче: «Может, не следует сказывать нашему народу правды? А отчего не следует — вот этого нам никто не говорит. Кое-кто пытается принудить меня не к службе—к прислуживанию. А я служил, служу и буду служить великой русской литературе».

Тогда в литературных кругах ходила легенда, что после разгрома «Нового мира», умирая, Твардовский сказал: «Ничего, есть еще «Простор», есть еще Иван Шухов…»

Наверно, еще и поэтому — потому что напечатался не где-нибудь, а именно в «Просторе», — и дружил со мной, двадцатитрехлетним глупым мальчишкой, старый зэк Кузьмич. Свою первую собаку я назвал в честь друга — Кузя. А полное имя в его паспорте — А. К. Ветров. Кузьмич очень радовался этому и даже гордился. И еще он доволен был, что я завел не высокопородную зверину, а лохматую дворнягу. Как и все лагерники, он видеть не мог овчарок…

В общем, многое знал я от Кузьмича. Он давал мне и самиздатовские солженицынские статьи, которые мы с Люсей Ступаковой, моей первой женой, перепечатывали. (Кузьмич был связан с кружком Солженицына через Георгия Тэнно, с которым «сидел» в лагере под Джезказганом.) И самостоятельно мы брались распечатывать «Один день Ивана Денисовича», к тому времени надежно изъятый из библиотек. (Сейчас трудно представить, какая была сила системы. Не прошло и десяти лет после изъятия, а уже в 1976 году на моем курсе в Литературном (!) институте не было ни одного человека, который читал бы знаменитый рассказ! Конечно, попав в Москву, узнали бы, нашли, прочитали, но там, в своих городах и весях, никто уже в глаза не видел, в руках не держал!) И наш гэбэшник, «куратор» по части культуры, ко мне бесхитростно подкатывался разузнать, чем дышит бывший заключенный Ветров…