Самуил Лурье - Взгляд из угла

Вот и эти без наручников. ХАМАС. Движение такое. Якобы мусульманское, на самом деле — братское. Лично я сколько раз его наблюдал. Скажем, входит организм в холодную воду и весь передергивается от перепада температур: — у-у-у! — восклицает, — жиды! Ах, Милошевич, как пригодился бы мне этот самый ХАМАС на коммунальной кухне, когда сосед, приняв на грудь, советовал убираться "к себе в Палестину"! ХАМАС ему бы показал! Но тогда его еще не было. Или был, но звался как-то по-другому.

Теперь зовется так. И борзеет день ото дня. Ну точно как в свое время вы, Милошевич. Мол, не учите нас жить, а дайте денег и ракет. В крайнем случае — только ракет, но побольше, а денег мы тогда добудем сами. Российское же историческое предназначение — стоять на стрёме, своевременно (то есть по боеготовности жареного петуха) шумнуть: атас! — но в самый последний момент.

А до тех пор неутомимо разводить западных терпил: дескать, прекратите истерику-панику, не видите, что ли — мирный ХАМАС на пути к исправлению, делает первые, робкие шаги; отнимая деньги, а тем более ракеты, мы с вами рискуем его спугнуть.

И Россия, даром что не Советский Союз, послушно стоит на стрёме. Потому что хоть ГБ и преобразилась тоже, но не настолько, чтобы не почувствовать — немного пониже бывшего партбилета — масляное такое тепло, внимая речам неизвестного с усами: о, да, разумеется, мы за мир! никто не собирается нападать на так называемое государство Израиль после того, как оно будет уничтожено. Вещает-то усач в микрофон, восседая на возвышении в центре столицы нашей родины. Не старое время — шептаться на нелегальной квартире. Что значит — ветер перемен. Кайф! То есть — услада.

А вам, Милошевич, замешкались шумнуть: атас! Вас кинули. Если вообще не заложили. Ваши мечты претворяются в жизнь другими физическими лицами. В бывшую Югославию — в вашу — стремительно преображается седьмая часть земной суши, — но вам-то какая от этого польза, раз оттуда не шлют лекарств и докторов? Как печальна жизнь.

На этой неделе будьте особенно внимательны к своему здоровью. День смерти вашего кумира. И — хуже того — день рождения врага.

Вас не может не утешать, что попытка Горбачева освободить свою страну сорвалась. Но все-таки в нескольких других установились благодаря ему более или менее человеческие порядки, это не может не злить. А волноваться вредно.

Обращаюсь ко всем людям доброй воли: давайте скинемся. Кто сколько может. Бакулевским терапевтам на дорогу. На стариковский каприз.

Надо, чтобы Милошевич обязательно дожил до ясного, неоспоримого приговора. И жил еще долго потом. Поприветствовал новых подсудимых.

И, главное, чтобы успел подумать о мужчинах и женщинах, о взрослых и детях, у которых из-за него прекратился в голове какой бы то ни было шум — навсегда.

Все-таки Гегель был голова, правильно предупреждал: за количеством — глаз да глаз; чуть что — перейдет в качество. В аккурат что-то такое случилось на днях с ерундой.

Годами ерунда моросила себе, моросила по жизни, как вдруг ни с того ни с сего (то ли похолодало на лишнюю десятую политградуса) переполнила емкость терпения. Превысила ПДК. Одним словом — превратилась в абсурд. В настоящий. Мощный, как ударная волна. Как мусорный тайфун. Тошнотворно искрививший всю реальность.

Хотелось бы верить, что не навсегда. Что это сезонное такое помрачение. Обострение. Наступление чепухи. В Европе, например, его даже празднуют. Все на улицу — и бросаются друг в дружку чем условлено. Скажем, в Риме — осыпают мукой. А в Ницце — фиалками. Как завидит ницшеанец ницшеанку — с ходу букетом ей между щек.

Вот и у нас, должно быть, карнавал. Необъявленный. Вместо же муки (не говоря о фиалках) — лепешки ВВП: вот тебе, соотечественник! вот тебе! получай! а еще не хочешь?

Сумасшедший дом какой-то. Содом терпимости.

Идешь по Московскому вокзалу, никого не трогаешь, нечаянно поднимаешь взгляд к световому табло или как его там. По экрану мчится локомотив: Ездите поездами Октябрьской железной! Счастливого пути! — короче, все нормально. Вдруг — осциллограмма, что-то такое больничное, из кино про умирающего свидетеля: затухающие колебания. И надпись: Мы теряем его. Тут же ломаная линия, в последний раз вздрогнув, становится окончательно прямой горизонталью. Надпись: Русский язык. Мы теряем его. И опять локомотив: Счастливого пути!

Где я? — думаешь. — Что со мной? Опустите мне веки. Русский язык хоть и не багаж, но все-таки это не дело — его терять, и Октябрьскую железную это нисколько не украшает.

Я еще понимал, когда у них на стене бельевого цеха висел трехметровый постер: Умом Россию не понять! — поскольку, действительно, если постельное приносят сырое или в нем обнаруживается что-нибудь из энтомологии, — то кто же виноват, как не Тютчев.

Хотя отчего бы не привлечь и Ломоносова: наш город завшивлен! — восклицает в архангельской газете архангельский же главный санврач. — Ну нет у мэрии на гигиену ни копья!

По ящику же выступает как раз мэр г. Архангельска — расположенного, если кто не помнит, в РФ, т.е. в государстве, где есть конституция, законы и все такое, — и произносит слова:

— Я, — произносит, — лично дал своих сто тысяч, а всего мы наскребли три миллиона, — чтобы, значит, к светлому Первомаю в нашем городе не осталось ни цыгана, ни цыганки, ни единого цыганенка, — чтобы, значит, духом ихним цыганским не пахло.

Нет, вы прочувствуйте картину: стоит на экране гос. ТВ (ТВ, повторяю, гос., — и см. выше), стоит начальник завшивленного нас. пункта, родины Ломоносова, и осуществляет окончательное решение цыганского вопроса. Просто не веришь глазам, не веришь собственным ушам.

Это, согласитесь, перебор. Это сюр. Этого просто не может быть. После этого сцена, в которой, скажем, православный патриарх томно так обращается к ХАМАСу: Лобзай меня! Твои лобзанья мне слаще меда и вина! — уже не впечатляет.

Или когда министр т.н. обороны публично признается, что на днях отсмотрел подряд три сериала. Типа — не околачивал, занимался делом. Крепил боеготовность. Проверял: а не дискредитирует ли кое-кто у нас порой образ нашего солдатика? И убедился: порой дискредитирует кое-кто. Как же это возможно, г. министр, после того, как вы же сами рассказали в прошлый раз, что наш солдатик не в силах отличить унитаз от зубной щетки? — Не дает ответа. Впрочем, и вопроса никто не задает.

Поскольку находится сюжет поинтересней, а именно — донос. Тоже, впрочем, дело государственной важности. Объявился мужчина, который 5 (прописью — пять) лет назад в Лондоне пропустил однажды рюмочку с самим Березовским. А тот, пропустив свою, и сболтни (ума-то у него, всем известно, — общественная палата): хочешь, мол, я не позже как в августе сего года сниму богоданного президента, назначу другого кого-нибудь? Выпили еще, пошли по бизнес-вуменс, — и Березовский все забыл, а патриот сразу же, конечно, стукнул куда надо. Но тогда его где надо отшили. А теперь пришили обратно. Спохватились: отечество-то в опасности который год. И пошла писать прокуратура. Стыдись, коварный Альбион. Какую змею пригреваешь за пазухой. А патриот раздает интервью, постоянно притрагиваясь к тому участку тела, где зудит ожидаемый орден.