Самуил Лурье - Взгляд из угла

И всё. Но несомненно, что программа была. Что Саблин обдумывал ее годами - а был образованный, к тому же с даром слова. Что он рассчитывал изменить государство силой только аргументов (выступая по радио ежедневно, до упора) - стало быть, имел что сказать (и верил в здравый смысл и нравственность народа, и ведь не без оснований: матросики-то за ним пошли, один даже со страстью - был такой, Шеин фамилия). И уж во всяком случае, на Лубянке, куда попал прямо с корабля, Саблин изложил под протокол весь ход своих мыслей.

Там они и остались, его мысли. Но по лицу на фотографиях, по голосу в той единственной фразе, по почерку и стилю писем к жене и сыну (я подглядел предложение "О, счастье!" - sic, с восклицательным знаком) - плюс послужной список - плюс, главное, образ действий по ходу всей этой трагинаивной авантюры, - догадаться можно. Что человек был настоящий, советский. Не обыкновенный и не простой, а именно настоящий. Какие тоже существовали. Каких производила не жизнь, а - жизни наперекор - словесность. Вынужденно поощряемая лицемерной системой. Легенда, знаете ли, о Данко, песня о соколе-буревестнике, поэма во весь голос - Павка Корчагин, короче, с Олежкой Кошевым.

У абсолютного большинства все это пролетало без последствий, но бывают же характеры философского склада. И они не довольствовались такими легкими наркотиками, а губили себя Марксом и Лениным. В чудовищных дозах: не брошюрками, а собраниями сочинений, благо доступны. И детская болезнь левизны переходила в паранойю равенства, принимаемого за братство. Осложненную шизофренией полного расхождения теории с практикой. Советского (т.н.) священного писания - с поступками советской (т.н.) же власти.

Такие личности страдали. Не о свободе, нет, - поскольку совершенно не представляли, с чем ее едят. А всего лишь о Правде и Справедливости. Как-то у них так выходило, что эти мертвецы - сиамские близнецы: брызнуть живой водой на одну - тотчас воскреснет и другая. И все будет хорошо, как и полагается в сказке.

Про научный закон, сформулированный, если не ошибаюсь, еще в 1944 году Ф.А. Хайеком (Нобелевская премия 1974 года): что в тоталитарном обществе у власти неизбежно оказываются худшие, - Саблин, разумеется, не слыхивал. И. скорей всего, рассуждал примерно так: государство действует паршиво (и дела идут соответственно) из-за того, что в номенклатуре сплошь подлецы. А население не знает - ни что паршиво, ни что подлецы. А как узнает, что паршиво, так и додумается - отчего. И тогда подлецов заменят сверху донизу порядочные. Надо только как можно громче крикнуть Правду. Как можно громче.

Только крикнуть. Лишь бы услышали. А если в этот раз подлецы не дадут - будет и другой раз, найдется другой человек. Такой же настоящий, советский. Которому, раз уж он впустил в себя правду, будет хуже, чем расстрел, если, умирая (например, адмиралом, на персональной даче), он не скажет: вся жизнь и все силы отданы самому прекрасному в мире, - как учили в школе, не так ли?

Короче, курс этого противолодочного корабля в ночном Балтийском море - курс Горбачева. Но без зигзага. Также и без вертикали, готовой разобрать себя по винтику, лишь бы сигнал шел сверху вниз. Без Раисы Максимовны. (Матрос Шеин за А.Н. Яковлева, я думаю, сойдет.) И - главное - на десять лет раньше. (С тончайшей иронией военный суд, пересматривая в 90-е приговор казненному Саблину, назначил ему ровно десятку.)

Поэтому все продолжалось не годы, а часы. После первого же налета штурмовой авиации струсили старослужащие, а боцман отпер каюты офицеров. Командир пробрался с пистолетом на мостик и арестовал Саблина. Тот не оказал сопротивления. Тогда в капитане вспыхнула надежда спасти свою шкуру, и он совершил подвиг, о котором впоследствии доложил так: хотел я, говорит, прострелить ему печень, но подумал, что вам, товарищи органы, он понадобится живой, - и стрельнул в ногу.

Шкуру свою этот человек с кортиком действительно спас. Судили, кроме Саблина, только Шеина. Необходимо было скрыть бунт и пришить измену. Экипаж рассовали по гнилым углам и позаботились, чтобы никто ни полслова. До прошедшей недели, до самого четверга после дождичка.

Перед смертью Саблин написал малолетнему сыну. Что-то такое про сердце Данко. Сам был не взрослый - поэтому честный и храбрый. Сыну сейчас, понятно, тоже за тридцать. Он не участвует в этом кино.

Новых событий никаких не происходит и не ожидается. История, как и всегда в случаях, подобных нашему, свое течение на некоторое время прекратила. Все замерло, кроме цен.

Зато расцветает, оплетая знаменитую вертикаль, философская мысль. И распространяет сильный, специфический запах. Как если бы запущенным кариесом дохнул многоголовый дракон.

Потому что начальники расслабились. Преодолели застенчивость. Разговорились, не обращая на нас внимания, - как среди своих, в избранном кругу. Как в охраняемой сауне на ближней даче.

И не в жанре сплетни, анекдота или, Боже сохрани, перебранки, - а потянуло на отвлеченные предметы. Настроение такое нашло.

И это тоже по-своему интересно - какие у них, извините за выражение, теоретические взгляды. Как действуют, резвяся и играя, нейроны в ихнем сером веществе.

Какое, например, правосознание у генерального, кто бы подумал, прокурора.

О, дайте, дайте, говорит, дайте мне закон, позволяющий сажать людей независимо от вины, пола и возраста - просто по фамилии. Как это облегчит мою борьбу с терроризмом.

Тогда уж нам и Норд-Ост нипочем, и Беслан: вместо того чтобы спасать заложников, будем сами заложников брать. Это намного проще. Окружаешь захваченный злодеями объект, предлагаешь злодеям представиться, заполнить анкеты - и всё. Арестовать у каждого всю родню колена этак до седьмого - дело техники, а также доблести и геройства. Увидав своих стариков и детей в наручниках, террористы расчувствуются и сдадутся.

- А ну как не сдадутся? - спрашивает кто-то из восхищенных слушателей. - Закоренелые, допустим, окажутся. Или, предположим, их семьи нами еще раньше перебиты, включая детей.

- А дальние-то родственники на что? - не теряется прокурор. - Какой-никакой сентимент пробудить должны. А не пробудят - пусть пеняют на себя. Так и в Библии сказано: кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет.

В этом случае меня занимает не мораль, не какая-нибудь, прости Господи, гуманность, ну ее совсем. А исключительно состав коры головного мозга.

Культурный уровень тоже оставим в стороне. Абсолютно наплевать (хотя и примечательно), что цитата не библейская, что это вообще-то текст лауреата Сталинской премии Петра Павленко, сочиненный им для роли Александра Невского в одноименном кинофильме. То есть, строго говоря, законоучителем для генпрокурора выступает покойный артист Николай Черкасов. Это не важно, - потому что ведь, - обратите внимание, - артист Черкасов не сказал: кто с мечом к нам войдет, у того мы всех близких сгноим в местах заключения.