Федор Урнов - СССР глазами советологов

Оглядывая огромную панораму русской истории, все больше убеждаешься в правильности иронического подхода. В московский период наиболее крайние заявления об особенностях судьбы и предназначения России делались именно тогда, когда наиболее велико было западное влияние на страну — при Иване Грозном и царе Алексее Михайловиче. На самом деле идеологи, настаивавшие на «особенности» России, чаще всего имели западное образование: Максим Грек и Иван Пересветов при Грозном, Симеон Полоцкий и Иннокентий Гизель при Алексее. Московские правители сами от себя скрывали всю несуразность их политики одновременного увеличения долга страны перед Западом и антагонизма по отношению к нему. Эти претензии, внутренне свойственные исторической теологии Руси, даже возросли, а не уменьшились после первого контакта с Западом. Патологическое отвращение Ивана Грозного и староверов ко всему иноземному было очень популярно в народе и, видимо, явилось базисом построения современной массовой культуры, позолоченной научной борьбой зоологов-националистов в конце XIX века и диалектических материалистов в XX веке.

На таком фоне карьеры царей-реформаторов русской империи были ироничны от начала и до конца. Обладая — теоретически — гораздо большей властью для «властвования своими силами» (именно так переводится с греческого «autokrates»: в русском, кроме этого, есть слово «самодержавие»), чем другие европейские монархи, они постоянно оказывались связанными предрассудками формально подчиненных им подданных. Дарование свобод и терпимость монарха часто вызывали неблагодарную, если не деспотическую, реакцию. «Никогда не было еще у раскольников такой свободы, как в годы царствования Петра, но… именно в это время были они наиболее фанатичны». Екатерина, сделавшая больше, чем все ее предшественники для вознаграждения аристократов, первой же и испытала всю силу их идеологической враждебности. Она начала бесконечную дискуссию об освобождении человечества и она же больше, чем все ее автократические предшественники, сделала для милитаризации общества и освобождения крестьянства. В XIX веке популярность царей была, как правило, обратно пропорциональна количеству реально осуществленных ими дел. Александр I, на удивление мало сделавший и установивший в последние годы своей жизни репрессивный и реакционный режим, сохранившийся до времени Николая I, пользовался всеобщей любовью. В то же время Александр II, невероятно много сделавший в первое десятилетие своего правления, был вознагражден в конце этого десятилетия покушением на его жизнь — первым из целой серии, которые в конечном счете оказались успешными.

Один из многочисленных иронических моментов революционной традиции в России заключается в постоянном участии в ней аристократов-интеллектуалов, которые боролись за то, чтобы потерять, а не получить привилегии. «Когда французские буржуа устраивают революцию, чтобы добиться определенных прав — это я понимаю. Но как прикажете мне понимать русского дворянина, затевающего революцию с тем, чтобы все права потерять?» — вопрошал бывший московский губернатор, крайне реакционный человек, уже на смертном одре узнавший о восстании декабристов.

Победа революции принесла новой набор ироний. Есть ирония в том, что практически спонтанно начавшаяся в марте 1917 года революция, поддержанная целой коалицией демократических сил, была впоследствии побеждена в результате переворота, организованного самой небольшой и тоталитарной из оппозиционных группировок, которая практически не принимала никакого участия в свержении царизма. Есть ирония и в том, что коммунизм начался на крестьянском Востоке, а не на индустриальном Западе, и не просто на Востоке, а в России. Маркс и Энгельс отрицательно относились к политике России и не доверяли ей. Иронично и то, что идеология, столь очевидно требовавшая экономической определенности, в такой степени зависела от устных призывов и личного руководства Ленина. Иронично, что захватившая власть революция поглотила своих же создателей и что очень многие из тех людей, что первыми поддержали большевистское восстание в Санкт-Петербурге — моряки Кронштадта, «рабочая оппозиция», — были первыми же жестоко отвергнуты новым режимом за требование тех же самых реформ, которых они — при поддержке большевиков — добивались четырьмя годами ранее.

Не менее иронично то, что в России, пожалуй, самое сильное отвержение демократии произошло именно тогда, когда в стране принимали видимость образцово-демократической конституции; иронично, что сталинская война с искусством была объявлена именно тогда, когда Россия находилась в авангарде творческого модернизма; иронично, что органы подавления, на которые народ не мог оказывать никакого влияния, получили эпитет «народные».

Есть ирония и в том, что России удалось добиться, казалось бы, невозможного: победить фашистов и первыми покорить космос. Наверное, больше всего иронии заключено в том факте, что советское руководство провалилось в том, в чем — по общему мнению — оно должно было автоматически одержать победу: в подчинении молодого поколения своим доктринам. Иронично, что послевоенное поколение русских людей — самое привилегированное и самое индоктринированное из всех советских поколений, которому даже мельком не пришлось столкнуться с окружающим миром, больше всех сейчас отчуждено от официального этоса коммунистического общества. Но ирония на этом не кончается: лидеры Коммунистической партии называют юношеский задор «наследием прошлого»; более знакомая нам ироническая ситуация — проведение частичных реформ, которое приводит не к благодарной покорности, а к повышенной активности и возбуждению.

Эта уникальная ситуация несет в себе определенный элемент иронии и для западного наблюдателя. Несмотря на его формальную, чисто риторическую веру во внутренне присущее каждому человеку стремление к правде и свободе, западный человек проявлял странное нежелание предположить (и еще медленнее он это признал) возможность наличия подобного стремления у людей в СССР. В последние годы эры Хрущева появилась точка зрения, согласно которой предполагалось, что эволюционные модификации деспотизма будут продолжаться еще довольно долго. Точка зрения эта переносит в будущее тенденции прошлого. Возникло представление и о том, что СССР (возможно и США) постепенно движется к положению где-то между сталинским тоталитаризмом и западной демократией. Безусловно, такое предположение можно до какой-то степени обосновать; но для этого придется отнять у здравого смысла все его хитроумие и отдать Аристотелевой золотой середине невероятную победу над обществом, которое никогда не относилось с уважением к классическим идеям умеренности и рационализма.