Федор Урнов - СССР глазами советологов

После встречи в верхах на Мальте Джордж Буш решил, что ему пора присоединиться к начинанию, которое Михаил Горбачев называет «новое мышление». Подобное намерение — достойное решение для начала нового года и нового десятилетия. Пока что монополия на распространение смелых идей принадлежит Горбачеву, а основной вклад Буша — прошлогодний призыв к политикам Запада действовать «вне пределов политики сдерживания». [10] Имеется в виду концепция сдерживания (или, как еще переводят у нас слово «containment», отбрасывания) коммунизма, выдвинутая крупнейшим американским советологом Дж. Кеннаном в 1946 году в его статье в журнале «Форин афферс» (Примеч. перев.). Год назад, когда он произнес эту фразу в надежде, что она станет девизом года, она прозвучала неплохо, но то было давно. С тех пор действия Горбачева и все, за ними последовавшее, превратили «сдержанность» в невероятный анахронизм, и необходимость продвижения вперед стала самоочевидной. Американское вторжение в Панаму на прошлой неделе — наглядная тому иллюстрация. Она стала первой операцией дяди Сэма после отказа от идеи «сдержанности»; важно отметить, что духа президента Джеймса Монро, [11] В 1923 году президент США Дж. Монро предложил Конгрессу доктрину, согласно которой рост могущества США должен был базироваться на присоединении новых территорий, особенно в Латинской Америке (Примеч. перев.). а также хотя бы одного живого коммуниста нигде поблизости не было.

Сотрудники администрации с большой неохотой дают долгосрочные прогнозы — прежде всего потому, что для них и ближайшее будущее не совсем ясно. «Горбачев — это серьезно? А для нас его приход к власти — это хорошо?» — спрашивают они себя, но, едва успев ответить положительно, вновь начинают переживать и задавать новые вопросы: «А он долго продержится? А у него выйдет что-нибудь? А если не выйдет — что дальше будет и кто займет его место?»

На подобные вопросы невозможно ответить по определению кроме как предположениями. Какова вероятность того, что завтра пойдет дождь? Процентов сорок. Пожалуй, надо бы зонтик взять. Каковы шансы мощного землетрясения, если вы живете у Сан-Андреасского разрыва? Настолько велики, что имеет смысл проверить страховку; а включает ли она в себя страхование от Божьего провидения? Горбачев относится к политическим землетрясениям, как матадор к быку. Попытки угадать, что с ним будет или что он еще предпримет, вряд ли могут вселить решительность в столь осторожного и привыкшего страховаться человека, как Джордж Буш. Именно это и произошло в 1989 году.

Победит Горбачев или нет — существеннейший вопрос для народа его страны и для мира в целом. Но вряд ли стоит ждать, чем кончится его деятельность, чтобы осознать значимость уже сделанного им: он ускорил ход истории, сделал возможным конец одного из ее печальнейших эпизодов, во время которого сотни миллионов людей вынуждены были подчиняться жестокому и неестественному режиму. Рано или поздно их отчаяние и открытое неповиновение достигли бы критической массы. Однако в лице Горбачева народ имел самого могущественного сторонника, какого только можно себе представить, и поэтому все взорвалось именно в этом году, причем скорость и яркость взрыва явно превзошли любые ожидания.

Вероятно, не менее важен и преобразующий эффект феномена Горбачева на некоммунистический мир, на восприятие и политику Запада. Действия его вызывают — помимо благоговейного страха и восторга — более глубокое понимание того, что его соотечественники со все возрастающей иронией, гневом и нетерпением называют «советской реальностью». Стремление Горбачева преобразовать эту самую реальность не может не заставить западный мир переосмыслить имидж, сложившийся в его сознании. Для нас сейчас самый насущный вопрос не только: «Что же дальше будет?», но и: «Зная то, что мы знаем, увидев то, что мы увидели в прошлом году, как должны мы изменить свое отношение к СССР?»

Лучший способ разобраться в море идей, возникших за пределами сдерживания, — это проанализировать историю самой идеи сдерживания.

На протяжении более чем сорока лет западная политика основывалась на явно гротесковом преувеличении того, на что СССР способен, следовательно, того, что он может сделать, следовательно — к чему должен быть готов западный мир. Горбачев доказал, что в тех моментах, в которых Запад считал СССР очень могущественным, он на самом деле достаточно слаб. Пьеса, разыгранная в прошлом году, — то удалая, вплоть до полного хаоса, то ужасающая, как на площади Тяньаньмэнь, — показала, насколько хрупким был коммунистический мир, причем проявилось это и в том, как венгерские войска резали колючую проволоку, и в том, как их китайские коллеги убивали студентов. Мир этот хрупким был всегда, только раньше его называли несокрушимым. «Назвав вещи своими именами», Горбачев признал то, что давно поняли в окружающем его мире: коллективная «дисциплина», существовавшая в его стране, суть закостеневшая, деморализующая, жестокая система государственной неэффективности. Он вынудил нас переосмыслить наше отношение к СССР: не столь уж крупное и хищное это чудовище, как убеждали нас авторы западной оборонительной доктрины.

Сейчас в СССР два десятилетия правления Леонида Брежнева называют «эпохой застоя». Сильно сказано, но это не более чем эвфемизм: на самом деле имеется в виду постоянное снижение уровня развития. Для своего народа — да и для всего мира — Горбачев олицетворяет потрясающее откровение советской истории: в начале века Россия сделала страшную ошибку и сейчас, вступая в век XXI, пытается ее исправить. [12] Подобную точку зрения можно было бы отмести как пример некомпетентного анализа, если бы она не имела на Западе — в особенности в Америке — такого широкого распространения (Примеч. перев). Оставшись в стороне от процессов модернизации, проходивших во всем мире в XVII и XIX веках, — включая большую часть индустриальной и демократической революций, — Россия не воспользовалась шансом, предоставленным ей концом первой мировой войны и падением монархии, чтобы стать развитой страной XX века. Создавая Советское государство, большевики взяли два компонента своего модуса операнди — террор и секретность, добавили к этому государственную собственность на средства производства, а затем восстановили пять основных элементов царизма: деспотизм, бюрократический аппарат, тайную полицию, огромную армию, а также концепцию многонациональной империи, в которой правят русские.

Кошмар, с которым вынужден сегодня бороться Горбачев, есть результат тогдашнего смешения. Союз тоталитаризма («командно-административных методов») и бюрократии задушил советское общество, экономику и культуру. Горбачев пытается внедрить у себя в стране те экономические механизмы и политические институты, которые на Западе развивались, пока СССР — особенно в «потерянные» годы правления Брежнева — шел в тупике.