Борис Мансуров - Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская

Нас встретил истеричный телефонный звонок.

— Где вы пропадаете? Звоню вам целый день.

Это был Григорий Хесин [220]. У него спешное дело: в Союзе писателей хотят ознакомиться с пьесой на предмет ее издания. И вот сейчас, вечером, к нам выезжает сам Воронков [221], чтобы на месте ее прочитать и принять решение. Надо приготовить пьесу, только оригинал. <���…> Мама доверчиво побежала

к соседке, где держала оригинал. <���…> Стали ждать, но зародились подозрения — отнимут! Мама уговорила по телефону, чтобы пришли Банниковы, ведь оба партийные. Успели только прийти, как звонок — на пороге Хесин и с ним полный брюнет.

— Это товарищ из Союза, ему передайте пьесу.

Мы удалились в другую комнату, чтобы не мешать читать.

— А что же Воронков не приехал? — спросила мама с беспокойством. Хесин нервно и беспричинно заулыбался. Скоро вошел к нам брюнет — в руках у него ничего не было.

— Спасибо, Григорий Александрович, — обратился он к Хесину. — Можете быть свободны.

Затем сообщил, что КГБ стало известно, что на Западе объявлена награда в 100 тысяч долларов тому, кто раздобудет последнее произведение Пастернака. Поэтому в общих интересах сберечь произведение в надежном месте — «а не у вашей соседки» (мы вздрогнули: следят!).

Мать говорила о последнем даре, памяти, но ее заверили, что все это принадлежит ей и у нее одной будет право приходить в архив и работать с рукописью. Мама сказала, что хочет посоветоваться с детьми. Мы с Митей сказали, что мы против, так как сумеем сами сохранить пьесу и распорядиться ею в соответствии с волей Бориса Леонидовича. Брюнет показывает нам удостоверение КГБ и приглашает еще одного товарища. Входят еще двое, высокий блондин с наглыми светло-синими глазами, который еще не раз попадется на нашем пути. Они понимают чувства детей, но возражать совершенно бесполезно.

— За дверью стоят еще шесть человек, — успокоил нас блондин.

<���…> Операция «провести на мякине» прошла в сильно сжатые сроки.

<���…> Мама срочно поехала в Переделкино, где передала Шеве машинописную копию пьесы для отправки Фельтринелли, так как стало ясно, что на одном изъятии власти не остановятся. Приехала мама, испуганная тем, что и в Переделкине за их встречей следили люди, прятавшиеся в кустах. А один субъект, вынырнувший из леса, сопровождал Шеве до вагона электрички. <���…> К нам на квартиру зачастили электромонтеры и водопроводчики, особенно же телефонные мастера. Постоянно меняли в щитке нашей квартиры пробки. Телефон наш вдруг отключался на целые часы. Подружек моих стали вызывать на Лубянку и расспрашивали о чем угодно, только не обо мне.

<���…> Беда уже стояла за воротами. <���…> Брак мой с французским аспирантом, славистом Жоржем Нива, учившимся в Союзе по обмену с Францией, был заблокирован. Мы были записаны на регистрацию брака в загсе на 20 июня 1960 года, но за неделю до этого дня Жорж неожиданно заболевает странной болезнью — покрывается волдырями при большой температуре, и его отвозят в Боткинскую больницу. К 20 июня он хотел уйти на день из больницы под расписку, но его запирают в палате и приставляют специального дежурного. После 25 июня его выпускают, взяв с него расписку, что врачи за его жизнь не отвечают. 10 августа заканчивался срок его визы, но стипендию ему выдали до октября 1960 года. Жорж был уверен, что ему продлят визу на этот срок, потому что еще не было случая, чтобы не продлевали визу. Ариадна, хорошо знавшая методы работы КГБ, уверенно заявила: «Не было — так будет!»

Мы с Жоржем вновь подали заявление на 20 августа в другой загс Москвы. Жорж пропадал в посольстве Франции, тормоша всех из-за визы, в продлении которой заверял его сам посол. Но советский МИД не отвечал на запросы посла, ссылаясь на летний период и прочую чепуху. В эти дни и я заболела той же странной болезнью, которой заразили недавно Жоржа, и не могла ходить. Вся покрылась волдырями при высокой температуре и была с ног до головы обмотана бинтами [222].

Жоржа выдворили за пределы Союза 10 августа 1960 года, устроив в аэропорту провокацию с тем, чтобы он больше не смог приехать из Франции ко мне. Странным показался нам приезд из Италии супругов Бенедетти. Они 6 августа принесли на Потаповский большую сумму денег. «Это, — сказали они, — остаток долга Д’Анджело Пастернаку». <���…> А 16 августа арестовали маму, когда она была в Переделкине, за контрабанду!!! Пришли большой группой из КГБ на Потаповский с тотальным обыском. Даже бинты с меня снимали, искали бумаги. Несмотря на формулировку «за контрабанду», изымали рукописи, письма и автографы, которые передавал Борис Леонидович маме. Конечно, забрали и рукопись второй части «Доктора Живаго» с дарственной надписью Бориса Леонидовича «Ларе от Юры».

Изъятия и описи проводились каждый день с 16 августа по 5 сентября. Делали вызовы на Лубянку Мити, Ариадны, меня. <���…> Я пыталась сопротивляться, но за мной по пятам ходил выводок здоровых мужиков в белых плащах, уже давно свивших гнездо в доме напротив. Мои попытки позвонить Жоржу во Францию, за которыми неусыпно следили гаврики, никогда не достигали цели: то связь не налажена, то гроза в Европе, то ждите несколько часов и безрезультатно. <���…> Видимо, властям это надоело, и 5 сентября меня на Лубянке арестовали [223]. Аля Эфрон, старый лагерный волк, была категорична: «Хотели завладеть архивами» [224].

Ирина говорит об этом:

Арест был просто злобной местью советской власти беззащитным женщинам, спасшим Пастернака от растерзания, что позволило ему умереть в своей постели. Героем! Это недопустимо. И вот, чтобы другим неповадно было, совершается расплата, расправа — над самыми уязвимыми. <���…> Хоть так вдогонку Пастернаку кинуть ком грязи [225].

Ирина написала эти воспоминания в 1965-м, но многое из того, что позволяет понять мотивацию властей, стало известно позже. Интересный материал я получил в 2005 году из Германии от Лилии Цибарт, прочитавшей книгу Хайнца Шеве «Пастернак приват», опубликованную в 1974 году. Ее перевод в России никогда не издавался. Лиля прислала перевод «Дневника болезни» Пастернака, который вел с 23 апреля 1960 года сам поэт, а также перевод письма Шеве, отправленного Ивинской в июне 1960 года к Фельтринелли вместе с завещательным договором, подписанным Пастернаком. КГБ в сговоре с ИКП похитил все эти документы у супругов Гарритано, о чем подробно написал Д’Анджело в своей книге. Эти документы затем фигурировали в 1960 году на суде против Ольги Всеволодовны и Ирины.

Вот что писал Шеве 6 июня 1960 года в письме к Фельтринелли:

Нельзя допустить ничего, что могло бы сказаться на свободе, безопасности и самом существовании Ольги. По воле Бориса Леонидовича она является единственной наследницей и единственной уполномоченной для распоряжения его заграничным состоянием. Я это знаю и могу об этом свидетельствовать [226].