Борис Мансуров - Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская

Первое письмо Ренаты к Пастернаку от 13 марта 1958 года оказалось результатом целой цепи переживаний и событий, связанных с ее отношением к России и русским. «Русские были первыми встретившимися мне в жизни представителями чужого народа, они с самого детства жили в моем воображении», — признавалась Рената Швейцер. Как-то весенним вечером в конце Первой мировой войны ее, тогда маленькую девочку, разбудило что-то необычное — издалека неслось пение: пели мужские голоса — мягко, низко, с тоской. «Я никогда еще не слышала ничего похожего. Я стояла и слушала, как зачарованная, а потом безудержно разрыдалась — первый раз в моей жизни без видимой к тому причины».

Позже она узнала, что пели в тот вечер русские военнопленные, с которыми подружился ее брат. «Мне кажется, нет на свете народа более привязанного к своей родине, чем русский народ, народ выдающейся, несломленной внутренней силы, глубокой религиозности и высокой интеллектуальной одаренности», — писала Рената Швейцер.

Чувство невозвратимой потери охватывало ее при понимании, что та Россия, которую она полюбила еще в юности, читая русских классиков, ушла навеки. Рената интересовалась историей России, прослеживая пути духовного развития русского народа, не упуская случая общения с яркими его представителями.

И вот однажды, в начале января 1958 года, она прочитала статью Герда Руге «Встречи с иной Россией» о его первом посещении Бориса Пастернака в Переделкине. Тут же сообщалось о выходе в свет в Италии романа «Доктор Живаго» и была опубликована фотография автора.

«Непосредственно под впечатлением от статьи меня потянуло написать Пастернаку <���…> однако я колебалась <���…> и отложила перо», — вспоминала Рената. Но когда 12 марта того же года она — случайно! — услышала радиопередачу о Пастернаке, «начала писать, как в трансе, письмо, которое уже раз собиралась написать».

<���…> Чтобы дать Борису Пастернаку представление о себе, я вложила в письмо свою фотографию и одно из своих стихотворений — «Страстная пятница», созвучное названию его стихотворения в «Докторе Живаго». Это было 13 марта 1958 года, а 10 апреля, открыв свой почтовый ящик, я нашла там открытку. Она была написана совершенно незнакомым мне почерком. <���…> Это была открытка от Бориса Пастернака.

Так началась переписка, которая легла в основу книги, опубликованной Ренатой Швейцер, когда возникла необходимость защитить Ольгу Ивинскую и Ирину в годы неоправданных преследований. Публикация переписки с Пастернаком — ни в коем случае не проявление честолюбия. Когда Борис Пастернак нашел фамилию Швейцер в ряду известных западных литераторов, на вопрос, не она ли это, Рената ответила; «У меня нет никакого имени и никогда не будет! Я старательный новичок в поэзии, к тому же еще лишенный, к сожалению, честолюбия» [362].

То, что публикация преследовала благородную цель защиты Ольги Ивинской, подтверждает факт, о котором стало известно недавно: в книгу вошли не все письма; не вошло, например, письмо Бориса Пастернака Ренате Швейцер, о котором знакомая Ренаты [363]сказала: «Это было самое прекрасное любовное послание из всех, которые мне приходилось читать».

Рената Швейцер осознавала важность свидетельств, которыми она обладает:

Поскольку отношения между Ольгой Ивинской и Пастернаком, а также ее личность в целом освещались прессой с ложной стороны, я чувствую себя обязанной опровергнуть эти порой просто клеветнические описания письменным свидетельством самого Пастернака. Устные пересказы не имели бы здесь веса. Я делаю это еще и потому, что эти связи и внутренняя борьба обнаруживает всю тяжесть его судьбы, из которой выросли лучшие стихи и «Доктор Живаго».

Так Рената Швейцер предваряет публикацию пространного письма Бориса Пастернака от 7 мая 1958 года. Она не скрывает, что долго колебалась, публиковать ли его. В то время Герд Руге писал об истории возникновения романа и о том, что время помогло Пастернаку преодолеть свой внутренний кризис.

Позже, при встрече в Переделкине, Пастернак говорил ей об этом «внутреннем кризисе» и о том, что работа над романом спасла его от отчаяния, когда Ольга Ивинская была из-за него арестована. Но его творчество не было одурманиванием себя, он осознавал боль как углубление духа и претворял ее в своем произведении. Это было единственное, что он мог сделать для Ольги, — и это была его непрестанная благодарность.

«Пользуюсь случаем окольным путем [364]написать Вам немного больше и свободней» — этими словами начинается письмо Пастернака от 7 мая 1958 года, которое потом будет опубликовано и прокомментировано во многих газетах и журналах мира, исключая, разумеется, советскую прессу.

У меня добрая, прекрасная жена. <���…> Она достойна любви, благодарности и восхищения. Обмануть ее, скрыть от нее что-то или изменить ей для меня так же немыслимо. <���…> И немыслимое случилось. Оно может длиться, оно имеет право пребывать, оно достойно этого. После Второй войны я познакомился с молодой женщиной, Ольгой Всеволодовной Ивинской, и вскоре, не будучи в силах вынести раздвоения и тихой, полной упрека грусти моей жены, пожертвовал едва начавшейся близостью и порвал с Ольгой Всеволодовной. Вскоре она была арестована и провела пять лет в тюрьме и концентрационном лагере. Ее взяли из-за меня, и поскольку в глазах тайных органов она ближе всех стояла ко мне [365], по-видимому, рассчитывали путем жестких допросов и угроз добиться от нее показаний, достаточных для того, чтобы погубить меня на суде. Ее героизму и стойкости я обязан жизнью и тем, что меня не тронули в те годы. Она — Лара того романа, который я как раз начал писать в то время. <���…> Она — олицетворение радости и самоотдачи. <���…> Она посвящена в мою духовную жизнь и во все мои писательские дела. В продолжающихся неприятностях с «Живаго» от меня только два раза потребовали личного ответа. Высокое начальство продолжает рассматривать Ольгу Всеволодовну как мою заместительницу, готовую принять на себя всю тяжесть переговоров и ударов [366].

Рената Швейцер, по ее собственному признанию, была счастлива знать, что около Пастернака есть женщина, не испугавшаяся никаких жертв и на жестоких допросах не позволившая выжать из себя ничего, что не соответствовало бы действительности и могло бы быть использовано против Пастернака. Сама будучи личностью творческой, Рената понимала, как важно было такому человеку, поэту, выйти из своего внутреннего одиночества и иметь возможность поговорить с женщиной таких же настроений, найти понимание и к тому же еще и творческий толчок.

Это потрясающее своей откровенностью и информативностью письмо придет в Западный Берлин, где жила Рената Швейцер, через Рим в начале сентября, а пока Рената со слезами на глазах читает послания, написанные ясным, легким, утонченным почерком, которые летели к ней из Москвы.