Michael Berg - Веревочная лестница

Все, что я видел, мысленно переселялось мною домой, я представлял, как бы это выглядело у нас, в России, как реагировали бы мои соотечественники. Это я не к тому, что пип-шоу — как раз то, чего не хватает в России, но есть вещи, на которых, как на пробном камне, проверяется культура. Известно русское отношение к сексу: внешне ханжеское, пуританское, лицемерное, а по сути грубое, точнее всего отражаемое матом. В этой двойственности и формируется ядро, внутри которого сохраняется сакральность интимных отношений. Именно благодаря сакральности, священности для русского менталитета полового акта, эта сакральность подвергается намеренно грубому, неловкому, почти подростковому размыванию при внутренней артикуляции и ханжеской, пуританской защите при внешней. Половая сфера для русского сознания священна и греховна одновременно, что сохраняет и накапливает в ней источник постоянного напряжения. Не случайно нормативный язык для определения сексуальных понятий в русской культуре так и не выработан: это либо научный, высокий стиль, либо намеренное снижение; точных определений нет и быть не может по причине невыговариваемости этих понятий, в силу их неартикулируемой значимости.

По сравнению с русским, юным, подростковым отношением к половым проблемам западное отношение куда более взрослое, установившееся, усталое, рациональное, точное. Большая сексуальная открытость, откровенность может быть истолкована поэтому и как необходимое взбадривание старческой сексуальности, в то время как русская страстность в таком взбадривании не нуждается. Западный секс более изощренный, спокойный, взвешенный; русские любовные отношения неловки, грубоваты, насмешливы. На Западе все имеет свое место и время, подчиненное писаным и неписаным законам. В России большинство законов и правил как будто для того и существуют, чтобы их нарушать, обходить, обманывать. Это, конечно, касается не только сексуальной области взаимоотношений, но и понятия свободы и свободного поведения.

Свобода в России и на Западе при более внимательном рассмотрении — это совершенно разные понятия. На Западе свобода — это свобода внутри закона, в России свобода — вне закона. Для западного правосознания русские несвободны, потому что их законы предоставляют возможности для свободного существования, а для русского сознания западная жизнь несвободна, ибо западный гражданин — раб своей законопослушности. Западный свод законов — это Венеция: перемещаться можно только внутри каналов; русским синонимом свободы является воля, по Далю, «произвол действий, отсутствие неволи, насилования, принуждения». По Ушакову, «полная, ничем не сдерживаемая свобода в проявлении чувств, в действиях или поступках». То есть анархическая свобода.

Западная свобода синонимична свободе светского человека (скажем, представителя высшего света в России XIX века) — это непринужденность, уверенность, независимость в силу точного знания правил, знания, как надо, точного ощущения границ приличий и свободное перемещение внутри этих границ. Русская воля — это подсознательный протест против каких бы то ни было границ, кроме, что называется, естественных, но и эти естественные границы и законы, толкуемые иногда очень строго, попадая в поле традиционного русского правосознания, предполагают возможность исключения из правил, ибо в силу русского понимания любое правило имеет исключение. Оттого и прощается властям лицемерие, что, умом понимая необходимость точных законов, натура сомневается, если не протестует. Даже осуждая, ненавидя, русский человек оставляет место для понимания, и это русское понимание (синоним хрестоматийной широты) превращает непрерывную линию в штриховую и штрих-пунктирную, ибо знает, что в любой непрерывности должны быть разрывы. Здесь, кстати, исток того чувства достоинства, независимости и спокойного доброжелательства, которое отличает западного гражданина от советского: достоинство и независимость защищены и подкреплены точным знанием законов, внутри которых человек чувствует себя свободным по сравнению с советским гражданином, подключенным к круговой поруке внутреннего несогласия с законом как принципом жизни и поэтому ощущающим себя и свою жизнь хоть отчасти (и в разной степени), но греховными. Оттого русско-советское достоинство всегда с примесью позы, в нем ощутим привкус неестественности, неловкости, как при вставании на цыпочки. И внешняя тяга к западному образу жизни, к жизни по закону подрывается невозможностью согласиться с жизнью по правилам.

И еще несколько слов по поводу известного западного доброжелательства и априорного уважения к любому встречному. С одной стороны, это весьма привлекательная черта, особенно по сравнению с привычным и обычным для русских простонародным хамством. Для примера экстремальная ситуация: отношение к пьяным. Я видел несколько пьяных в Германии за три недели путешествия и с удивлением заметил, что окружающие обращаются с ними так же уважительно и серьезно, как и с трезвыми. Пьяный не окружен в Германии брезгливостью и насмешкой, как в России, во-первых, потому что пьяный сохраняет достоинство и вошедшую в кровь привычку добропорядочного поведения. В то время как пьяный в России — это уже человек вне закона, который и сам ощущает свое состояние как комбинацию свободы и нарушения закона, или незаконную свободу, подсознательно распускает себя, переходя из области лицемерного соответствия приличиям в область откровенного презрения их. А во-вторых, предполагает, что и окружающие в силу действия устоявшихся стереотипов знают, он будет вести себя именно так, и не удивляются такому поведению, внутренне готовы к нему. Лишь только защищаются чувством брезгливости и иронии. Здесь следует сказать, что западная жизнь если не полностью лишена иронии в привычной для нас форме, то, по крайней мере, куда менее иронична, нежели жизнь русская. В социальном плане ирония является синонимом скепсиса. Ирония — обоюдоострое оружие, с одной стороны, она демпфирует, сглаживает, работая на понижение, и это благо, когда человек пытается сохранить устойчивость в неустойчивом жизненном пространстве. С другой — ирония, как смазка, находящаяся между всеми социальными механизмами и понятиями в восприятии современного человека в России, понижает не только низкие, неудобные, колющие и режущие условия и понятия, но и высокие, по сути дела убирая из жизни явления, к которым можно относиться серьезно. Ирония — это отказ от буквального понимания.

Западная жизнь почти лишена иронии в привычной для нас форме, ибо стремление к устойчивости и спокойствию вытесняет из жизни все, что может поставить устойчивость и спокойствие под сомнение или удар. Мы даже не представляем, как странно выглядит общение и обыкновенный разговор без ироничного подтекста, к которому мы привыкли. Во-первых, общение становится более поверхностным, ибо любое углубление чревато возможностью конфликта, во-вторых, более церемонным (даже среди близких людей), так как выход за пределы правил таит опасную неопределенность. С этим связано и то чувство уважения и спокойного доброжелательства, с которым один человек обращается здесь к другому. Ибо это чувство уважения относится не к человеку как таковому, а к личине гражданина, подкрепляясь при этом обоюдной уверенностью, что никаких неприятностей из этого общения не последует.