Michael Berg - Веревочная лестница

Но цитаты, как уже понял читатель, принадлежат совсем другому времени и другому объекту — «Западные арабески»1, А. Герцен, выразивший, возможно, в этой главе «Былого и дум» всю полноту разочарования бывшего революционера в последствиях прокатившихся по Европе революций 1848–1849 годов.

И основное разочарование: не тех результатов добились, сражаясь за свободу, совсем не те, кого ждали, пришли к власти, а те, кто казались подходящими, или быстро ушли, или так быстро переродились, что больше напоминают тех, с кем боролись, нежели тех, кто боролся.

Но самый главный и самый безнадежный вывод Герцена — иначе и не могло быть. «Переход человека из заговорщиков в правительство, как бы он естествен не был, имеет свои комические и досадные стороны». Ибо «идеи, пережившие свое время, могут долго ходить с клюкой, могут даже — как Христос — еще раз, два показаться после смерти своим адептам, — но трудно для них снова завладеть жизнью и вести ее. Они не увлекают всего человека или увлекают только неполных людей». А «неполные люди», добившиеся или, лучше, «волной судьбы прибитые» к берегу власти, тут же, по Герцену, проявляют два своих основных качества: скупость и зависть. Те, кто получили меньше, — завидуют, те, кто дорвался до вожделенной кормушки, — отстаивают статус кво. «Так как действительно нравственного начала во всем этом нет, то и место лица в той или другой стороне определяется внешними условиями состояния, общественного положения. Одна волна оппозиции за другой достигает победы, то есть собственности или места, и естественно переходит со стороны зависти на сторону скупости. Для этого перехода ничего не может быть лучше, как бесплодная качка парламентских прений, — она дает движение и пределы, дает вид дела и форму общих интересов для достижения личных целей»2.

Ну и что? — скажет тот, кто ни во что уже не верит, или тот, кто все знает? Ну провели еще одну параллель между вторым изданием «буржуазной (говоря марксистским языком) революции в Европе» и вторым изданием (если «февраль» считать первой) «буржуазной» революции у нас. Ну да, есть забавные совпадения: Санчо Панса — и классический образ второго секретаря обкома или зам. главного в журнале или издательстве, спихнувшего «папу»; да, революция «вторых секретарей», да, перерождение либералов, которые, как описал еще Г. Попов в своей «Административной системе», сначала становятся консультантами, а потом либо перестают быть либералами, либо отсеиваются за ненужностью. Есть вечные положения, которые не могут быть отменены ввиду несовершенства человеческой натуры, и тривиальная истина, что власть губит любого, не требует привлечения авторитета Герцена для того, что и так ясно.

Кто только не искал аналогий современной российской ситуации, кто не проводил параллели между российской перестройкой и другими эпохами. Хотя ощущение дурной повторяемости российской истории, постоянно зависающей на одних и тех же виражах, возможно, точнее всего выразил М. Мамардашвили в самом начале «горбачевской» оттепели, сказав, что главная беда России в том, что 150 лет не был завершен важный опыт, а все дальнейшее — наказание повторением.

150 лет назад — имеется в виду разделение российского общества на западников и славянофилов, которое оформилось под влиянием европейских революций 1848–1949 годов. И то, что именно «неполные» люди опять придут к власти, Мамардашвили, конечно, предполагал. Потому что «идеи, пережившие время», потому что «сознание бессилия идеи, отсутствия обязательной силы истины над действительным миром огорчает нас» и заставляет сегодня «верить в разумное (то есть намеренное) зло, как верили в разумное добро» (опять «Западные арабески», и опять ощущение, что проводится параллель между фальшивым бодрячеством застоя и жестким рыночным курсом постперестроечной поры).

Но что по существу смутило Герцена в Европе победившего парламентаризма и в чем этот парламентаризм не совпал с «образчиком прекрасного сна, которым дремало человечество»? Ему уже не нужна была свобода, стало жаль аристократических привилегий? Герцена ужаснуло, что пришли не те, кого ждали, и он понял, что теперь, после победы комплекса идей — свобода, равенство, братство — всегда будут приходить не те. Он один из первых увидел и сказал, что «либерализм составляет последнюю религию, но церковь его не другого мира, а этого», и для того чтобы жизнью действительно правила «арифметическая справедливость» (читай — выборы и парламент), необходимо то, что Герценом было названо «мозговым равенством», а его нет и не может быть. И как следствие, на волне «арифметической справедливости» в полный рост могут подняться либо «неполные люди», либо лицемеры. Те, для кого «истина определялась сложением и вычитанием», а критерий всего — мнение большинства и деньги как эквивалент успеха. Не слишком ли сильно сказано?

Все, что говорит Герцен в «Западных арабесках», кажется почти хрестоматийным, особенно после «Восстания масс» Ортеги-и-Гассета, его так и хочется осадить вопросом, «а что, социализм лучше или другое?», а то и какой-нибудь разухабистой цитатой типа «демократия — отнюдь не совершенная политическая система, но лучшего человеческий ум еще не создал». Но если внимательно присмотреться к тому, против чего протестует и за что ратует знаменитый российский западник, то оказывается, что он и не призывает к борьбе против демократических институтов и не возражает против такой объективной реальностью, как «мозговое неравенство». Да, выборные органы управления, да, всеобщая власть самодовольных мещан с «физиологическим признаком особого вида людского, называемого средним состоянием», да, честность вместо чести, чванливость вместо гордости, да, убогие вкусы, возводимые в правило... Но в том-то и дело, что возможность не стать содержимым банки рыбных консервов в томатном соусе остается. И состоит эта возможность в том, что с властью посредственностей и вкусом «неполных людей» надо считаться, но отнюдь не обязательно их и эту власть любить. Пафос не обязателен. Это и есть условие и правило демократической игры. «Слуги народа» — прежде всего слуги. Они должны служить, и служить хорошо. К ним надо относиться вежливо, корректно, но пока не проворуются или не начнут хамить, после чего их надо гнать в шею и набирать новый штат. Отнюдь не рассчитывая, что новые «слуги народа» обязательно будут лучше старых, — они все в конце концов начинают забываться и есть с чужих тарелок.

Это и есть демократия. Не как словарная статья из энциклопедии, не как школьный и буквальный перевод с древнегреческого, а как действительно функционирующая политическая система. Не власть народа, а власть той вытяжки, того среднего, что действительно объединяет многих, в одном случае под именем посредственностей, а в другом — большинства. Даже более — власть того среднего (или посредственного), которое есть вообще в каждом. Демократия — это компромисс, который, в частности, и состоит в том, что, говоря народ, мы в формуле демократического правления подразумеваем его часть, условный образ, похожий на свой прототип примерно так же, как анкета похожа на анкетируемого. Демократию надо не любить, а пользоваться ею как инструментом, отнюдь не всегда чистым, но, увы, необходимым. Потому что демократия — не столько достижение, сколько уступка. В том числе и далеко не идеальной действительности.