Наталья Точильникова - Жизнь и судьба Михаила Ходорковского

По мере удаления от Москвы роскошные особняки сменяют хибары с покосившимися стенами и «скворечники» в одно окно.

Подъезжаем к Петербургу. В вагоне абсолютная тьма. Только желтая половинка луны за окном то исчезает за пеленой облаков, что летят куда-то на юг, то появляется вновь.

– Говорят, вы обещали свечи? – спрашиваю проводницу.

– Да ну? Да кто вам сказал?

– Ну, ладно. Пусть будет романтическая тьма.

– Это вам «романтическая тьма». А как я утром буду печку растапливать?

– А я вам ноутбуком посвечу.

Света нет и не будет. Те, кому выходить в Мурманске в 3:43, размышляют о том, как будут в полной тьме собирать вещи.

– Двадцать первый век! Без света сидим!

– Мы в России, – говорю я. – А какой век – это уже вторично.

Сегежа встретила меня припорошенным снегом перроном, почти зимним холодом, длинными составами вагонов, груженных лесом, и запахом тухлых яиц с целлюлозно-бумажного комбината.

Ни бездомных собак, ни бандитов. Зато откуда-то издалека с самого конца поезда раздалась команда: «На перрон! Стройся!»

Потом местный таксист объяснил мне, что именно поездом «Москва – Мурманск» в последнем вагоне и привозят по этапу зэков.

Он поймал меня здесь же на перроне, когда я фотографировала вокзал с надписью «Сегежа».

– Такси нужно?

– Нужно.

И подхватил вещи.

– Куда вам?

– Гостиничный комплекс «Сегежа».

– Он самый дорогой. Хотите, я вас здесь рядышком отвезу, там в три раза дешевле?

– Да нет, я уже забронировала номер.

«Сегежа» соблазнила меня обещанием интернета в каждом номере, к тому же адвокаты рекомендовали ее как лучшую гостиницу в городе.

– Вам что, контора платит? – поинтересовался таксист.

– Да, нет, я сама все оплачиваю.

Думаю, узнав цель моего приезда, он в этом усомнился. Все-таки сильны в народе стереотипы.

– Ну, как хотите, – сказал таксист.

– Мне еще понадобится такси, – добавила я, когда он укладывал мой чемодан в багажник. – Мне нужно в колонию.

– А! – ничуть не был шокирован он. – У нас там Ходорковский сидит.

– А я ради него и приехала.

– Может, поедем сейчас, пока светло?

– А поехали!

– У нас тут целлюлозно-бумажный комбинат, – по пути рассказывал он. – Во-он, дымят трубы. Сейчас ветер в другую сторону. А когда восточный – все несет на город, и тогда никакие дезодоранты – ничего не помогает! А если возле комбината утром поставить машину, вечером она вся в крапинку – известковая пыль. У нас тут инфаркты, инсульты. И рыбу нельзя ловить – отдает непонятно чем. Только за сорок километров.

– А на колонию тоже несет с ЦБК?

– А как же? На весь город. Там биоотстойники – очистные сооружения – запах еще тот.

К ИК-7, «семерке», из города ведет совершенно разбитая дорога с ямами и колдобинами через каждые пять метров – готовый материал для проекта Навального «Росяма».

– Вы фотографируйте, фотографируйте дорогу, – говорит таксист. – Может быть, нам поможете…

Словно Ходорковский – это такой сказочный Дед Мороз, с помощью которого можно и дорогу каким-нибудь боком починить.

Слева потянулся грязно-белый забор колонии с рядами колючей проволоки поверху и по внешнему периметру.

Вблизи «учреждение» кажется скорее отвратительным, чем страшным. «Здесь отребье воспитывает отребье», – писал Ходорковский. Да, очень подходящее место.

– Здесь вообще нельзя снимать, – сказал таксист. – Режимный объект. Так что вы аккуратненько как-нибудь и из машины.

Я снимаю исподтишка и тут же прячу фотоаппарат в рукав дубленки.

Проехали до конца, до угловой вышки, дальше – сосновый лес. На вышку ведет железная лестница, на верхней площадке – деревянный «скворечник» с тремя окнами в сторону колонии. Доски покрашены грязно-зеленой краской, и под окном большая черная цифра «7» в белом круге. Если заменить зеленый – красным, а «7» свастикой – ну, вы поняли…

– А выйти здесь можно? – спросила я. – У входа постоять? Он подвез меня к входу и остановил машину метрах в десяти от него.

– Попомните мое слово, – говорю таксисту. – Лет через тридцать здесь будет висеть мемориальная доска.

– «Здесь сидел Ходорковский»?

– Именно.

– Вам во-он туда, – указал он на пластиковую дверь в глубине узкого внутреннего дворика с уродливыми колоннами.

– Меня к нему не пустят, – сказала я. – Как мне объяснили адвокаты, я – «иное лицо». Свидание со мной можно получить только вместо свидания с родственниками, и он выбирает, конечно, родственников. Я приехала на стены посмотреть.

Так что едем обратно в город.

– А ему срок-то могут крутануть? – спрашивает таксист.

– Могут. Если навесят убийства. Его друг Леонид Невзлин уже осужден, но он в Израиле, и Израиль его не выдает. Если навесят убийства – будет пожизненное.

Таксист присвистнул.

– Я так думаю, что единственное, что может их освободить – это переворот, – говорит он.

– Я так и пишу.

– И как? Не гнобят?

– Так это же книга, а не статья. Когда выйдет – посмотрим. Мы доезжаем до гостиницы, которая оказывается бывшим советским профилакторием для работников ЦБК.

– Я бы еще хотела на Беломорканал съездить, – говорю я. – Там ведь множество людей погибло, есть у вас какой-нибудь памятник? Мемориал?

Он задумывается.

– Да, есть. Но это не здесь. Надвоицы, километров двадцать.

– Свозите?

– Свожу. Вы давайте устраивайтесь, а я вас подожду.

– ОК. Минут пятнадцать.

«Самая приличная гостиница» в городе внутри оказалась обшарпанной и местами залатанной свежим цементом. В моем номере (1700 рублей сутки) облупился потолок, и отходили от стен блеклые совковые обои.

Ну, если это лучшая гостиница, каковы же остальные!

– Самая дорогая, – уточнил мой таксист, когда я снова садилась в машину.

Управилась я минуты за три.

– А что, остальные лучше? – поинтересовалась я. Он промолчал.

И мы поехали.

– А я ведь тоже сидел, – сказал он по дороге. – Здесь, в Сегеже. Но не на «семерке». У нас тут три зоны: «семерка» общего режима, где Ходорковский, и две строгого: «единичка» и «четверка». Все колонии красные. То есть менты заправляют. Так вот я на «единичке» сидел.

Я посмотрела на него вопросительно. Произносить вслух «за что?» казалось нетактичным.

– Да у меня кулаки все, – сказал таксист и продемонстрировал кулаки, не отрывая рук от руля, – не могу несправедливости терпеть.

– А, – говорю, – ну, бывает.

– Я тогда в летном училище учился и не курил. Так вот, тут один светофор в Сегеже, и подкатывают ко мне двое парней: «Дай закурить». Я говорю: «Не курю». «Ну, тогда ты козел!» «Да ты хоть знаешь, что такое козел?» – говорю. Ну, и вдарил им. Мне сначала десять лет хотели дать. Но меня мать выкупила, прокурору занесла. Дали два с половиной.