Сэйс Нотебоом - Все пути ведут в Сантьяго

Я звоню еще раз и слышу неторопливые шаги. Кожа по камню. Мне открывает монах, вырывает билет из все еще пухлой пока что книжечки и неопределенным жестом указывает на монастырь, проходи, мол, смотри. Он не сопровождает меня и не говорит ни слова. Я наудачу брожу по монастырю. Во фронтоне монастырской церкви в позднероманском стиле ради украшения видны редкие полуколонны без подножия. Они ни на что не опираются, ничего не поддерживают и лишь нависают над полукруглой аркой. Через нее я и вхожу внутрь. Прохлада сада — после пекла снаружи, церковная прохлада — после свежести растений в саду, а там, где я прогуливаюсь, уже почти холодно. Путь наружному воздуху преграждают церковные стены, сложенные из камня произвольной формы, способной изменять свойства даже того потока, который все-таки просочился внутрь. Это уже не движимый ветром воздух в листьях тополей и клевера, это — церковный воздух, такой же незаметный, как уличный, и все же другой. Воздух, принявший форму церкви, заполнивший пространство между колоннами, стоящий навытяжку, точно еще одна недостающая колонна, дотягивающийся до самых стрелок грубого, сложенного из больших камней, свода. В церкви пусто, громадные колонны без подножия поднимаются ввысь прямо из мощеного пола, солнце льется сквозь проем в куполе где-то справа, образуя странный, неподвижный и, пожалуй, жутковатый круг света. Мне слышны мои шаги. В этом пространстве изменяется не только воздух, но и звук шагов: они превращаются в шаги человека, который ходит по церкви. И даже если из этих ощущений отбросить то, во что не веришь, всегда останется нечто невесомое, во что верят — и куда больше верили когда-то — другие.

Представления об архитектурном пуризме столь сильные, когда кому-нибудь хочется выстроить офис рядом с домом на канале, к этому месту совершенно не применимы. Снаружи постройка — образчик романского стиля, стрельчатые своды — готические, могила дона Люпо Марко — шедевр Возрождения, а дверь в ризницу — самое что ни на есть высокопарное барокко. Но все это не раздражает глаз. Резвящиеся барочные ангелы разлетаются во все стороны по стене из грубого камня XIII века, словно буйно разросшиеся побеги плюща, образуя проход в чистейший цистерцианский капитул — низкий, светлый и безмолвный. Внутри пусто, и я пробую голос, чтобы услышать, как должны звучать здесь голоса монахов. Я осмеливаюсь пропеть тихий григорианский вокализ, и он, высокий, дрожащий, проносится между стен, над могилами аббатов в полу и, невредимый, возвращается ко мне. В одной из стен могила дона Лопе Хименеса, графа Арагонского. XIII век. Граф лежит и в стене, и у стены, на боку, а не на спине, но такое необычное положение нисколько не нарушает рисунок складок его одежд. Юное, почти женственное лицо покоится на подушке из камня, левая рука на груди у сердца, правая крепко сжимает рукоять меча. Две птицы, похожие на грифонов, высоко задирают головы, у одной из них в хищных когтистых лапах зажата небольшая человеческая голова. Клювы грифонов широко раскрыты, из них вот-вот вырвется звук. Он не слышен, но смотришь и все-таки различаешь его благодаря положению клювов и форме горла, позволяющей увидеть вырывающиеся звуки — неприятный высокий визг. Кто-то когда-то, должно быть, очень скорбел об усопшем рыцаре. Он не менее мертв, чем будем однажды мы с вами, но высеченный в камне плач о нем все так же горек вот уже семь веков.

Я пытаюсь представить этот небольшой капитул, когда он заполнен монахами, однако для того и существует клауструм, чтобы указать мне, что как раз это и нельзя: свободно разгуливать можно лишь в часы, когда их здесь нет. Повсюду таблички, указывающие, куда запрещено выходить монахам и куда нельзя входить мне. Чтобы войти внутрь, пришлось бы дать обет и остаться здесь навсегда, а это слишком.

У Жана Фуке, художника XV века, есть картина, изображающая святого Бернарда, одного из основателей цистерцианского ордена. Святой служит мессу в точно таком же капитуле, как тот, где сейчас стою я. Ясный свет проходит сквозь романские окна внутрь сдержанного пространства зала, Бернард стоит у скромного пюпитра, а монахи сидят на каменных скамьях вдоль стен. И дело не в том, что эти постройки сохранились до сих пор, удивляет, что жизненный уклад, более-менее сложившийся в XII веке, по-прежнему остается нерушимым. Началось же все гораздо раньше. На Ближнем Востоке еще в дохристианскую эпоху были отшельники, затворники, анахореты — люди, удалившиеся от мира, и первые века христианства ничего не изменили. В этом — испытание души, человеческой способности ставить себя вне «мира», которая была и остается свойственной и другим культурам тоже.

Западная монастырская традиция восходит к Антонию Великому — основателю монашеских общин в Египетской пустыне между III и IV веками, а кроме того, к александрийским христианам-платоникам. В этом месте рассказа (а я все еще внутри прохладного испанского капитула) следует закрыть глаза и на время выбросить из головы наших христианских демократов: христиане в те времена, о которых я рассказываю, — яростное меньшинство, гонимые сектанты. Это время (часто желанного) мученичества, пафосных обращений — времена, которые то и дело бередят душу многим сегодняшним христианам, потому что тогда все было или казалось яснее и проще. Лишь в IV веке христианство признают «официальной» религией. Христианами становятся люди всех народностей, обратиться в новую веру не только модно, но и разумно, начинаются разложение и апатия, и в ответ складываются мелкие фанатичные общины, чтобы быть как можно ближе к уже не новой, но чистой вере. Иоанн Кассиан родился невдалеке от побережья Черного моря [2] Иоанн Кассиан родился, но одной версии, в Добрудже, между Нижним Дунаем и Черным морем, по другой — в Марселе. , воспитывался в Сирии и Палестине, принял монашество в Египте и в то самое время, когда германские племена с севера вошли в Римскую империю, основал в Провансе первую общину: уже одно это немыслимо, если не помнить постоянно, из чего состояла в то время Римская империя. То, чему он научился в Сирии и Палестине, Кассиан теперь проповедовал на Западе, и его трактаты о созерцательной жизни читались в каждом средневековом монастыре. Мысли, зародившиеся в суровом пустынном одиночестве, проложили себе дорогу в иные, более плодородные, земли, однако пустыня все же дает о себе знать, и, наверное, нигде не дает знать так ясно, как в Испании, никогда по-настоящему не принадлежавшей Европе.

Василий Великий, святой Иероним и блаженный Августин — каждый из них оставил свой след в истории монастырского подвижничества, но человеком, на века определившим принципы монашества, стал Бенедикт Нурсийский. Нам в XX веке вряд ли дано представить себе страсти, кипевшие в жизни этих людей, но легенда говорит сама за себя. В молодости Бенедикт (ок. 480–547?) удалился в гористый район Абруццо, где вблизи развалин дворца Нерона обнаружил пещеру. В ней святой прожил долгие годы, скрываясь от всех. О Бенедикте знал лишь Робертус, монах из близлежащего монастыря, который втайне снабдил его монашеским одеянием и приносил пищу. Когда тайна все же открылась, монахи пригласили Бенедикта сделаться их настоятелем, но его устав оказался для них слишком суровым, и монахи задумали его отравить. Тогда Бенедикт вернулся к себе в пещеру, но к нему отовсюду начали стекаться ученики, и он основал двенадцать общин, по двенадцать монахов в каждой. Сам Бенедикт стал настоятелем аббатства Монте-Кассино, оно существует до сих пор. Он отвергал фанатичный, доходящий до крайности аскетизм, идущий с Ближнего Востока, считая, что незачем доводить монахов до пределов возможного. Принятые же правила тоже оказались достаточно жесткими. Это было сообщество, в котором однажды вступившие были обязаны остаться навсегда, беспрекословно слушаться настоятеля, рано ложиться и рано вставать, и во всякую минуту быть готовыми к opus divinum, «божественному делу», — служению мессы и молитвенным песнопениям. Остаток дня монахи проводили в труде и чтении. Важной составляющей монастырской жизни были пост и воздержание. Так, трапписты впоследствии не употребляли в пищу мясо и рыбу (не едят их и сейчас). Разговаривать тоже было не принято, разве что по необходимости, во время литургии, проповеди или общего собрания монахов. В повседневной жизни монахи переговаривались краткими жестами.