Эксперт Эксперт - Эксперт № 48 (2013)

— Наши элиты сегодня этой темы сторонятся. Почему?

— Наши элиты в принципе не умеют дискутировать, по крайней мере публично, нет навыка, культуры дискуссий, нет понимания их необходимости. Часть не верит, что это серьезная дискуссия, часть не хочет играть в чужую игру. Часть ждет четких команд сверху, она к дискуссиям вообще не приучена, считает их «разводкой», проверкой на лояльность и ждет не дискуссий, а инструкций. Часть элиты считает разговоры о чем бы то ни было, кроме денег, «разговорами в пользу бедных», обманкой, на которую не стоит тратить время.

— Возможно, мы еще просто не готовы задаваться такими глубокими вопросами. Сейчас вообще хорошее время, чтобы заниматься поиском своей идентичности?

— Идентичность легко находится, когда нация воюет, когда есть легкоразличимый внешний враг. Война желательно победоносная, или, по крайней мере, нация должна быть уверена, что это война за правое дело. Поэтому у нас самая крепкая национальная идентичность была в августе 2008 года. Как только является образ врага, тут же происходит дифференциация: вот они — чужие, плохие, неправильные, а вот мы — свои, правильные, хорошие. И мы — все вместе, хоть, русские, хоть татары, хоть чеченцы. Не случайно перезапуск советской идентичности был осуществлен во время Великой Отечественной войны.

А когда все хорошо, идентичность обычно размывается. Американская идентичность, скажем, сильно размылась в ситуации беспрецедентного экономического подъема 1990-х годов. Но и в периоды экономических кризисов национальная идентичность скорее слабеет, чем укрепляется. Потому что кризис не сплачивает, а разделяет. Это общие закономерности, не специфические для России. С другой стороны, именно разброд и шатания обычно дают импульс к поиску оснований и способов укрепления, восстановления национальной идентичности — либо даже к построению новой. Возьмите Испанию, переживающую тяжелейший кризис, или не очень благополучную сейчас Британию: в обоих случаях поднимают головы локальные идентичности (каталонская, шотландская), а национальные (испанская, британская) — слабеют. Процессы эти стартовали давно, еще во времена экономического бума, но на фоне кризиса резко активизировались. С тонущего корабля команда спасается в одиночку.

Так что время для построения национальной идентичности, объективно говоря, сейчас не лучшее. Но ситуацию можно переломить, если найти то, что нас объединяет сегодня, сформулировать те ценности, ради которых стоит жить и умирать. Есть ли они у нас сейчас? Их, прямо скажем, пока маловато. Именно поэтому мы гордимся своим прошлым, а не настоящим. В классической литературе и классической музыке нам есть чем гордиться, в военных или сугубо государственных делах — тоже. Вот они, реальные наши скрепы, атланты, которые держат русское небо на своих плечах. Но это все в прошлом. А в настоящем? Где наши великие ученые, писатели, организаторы производства? Где великие актеры, писатели, драматурги? Где спортивные, инженерные, экономические победы? Мы их не видим, не знаем, не гордимся ими.

— Но по большому счету такая ситуация характерна для всего современного мира. Ведущие государства гордятся скорее своими прошлыми успехами и героями и не находят таковых в настоящем. Правда, в отличие от них мы дважды за минувший век буквально отказывались от своей истории. В этом проблема формирования нашей идентичности?

— Вы правы: кризис идентичности носит глобальный характер, он касается и американцев, и западных европейцев. Главный вызов здесь — вызов глобализации. Этот процесс, который в 1990-е казался очень успешным, к началу 2000-х стал выдыхаться и в итоге вылился в глобальный кризис. Кризис не только экономический, но и культурно-философский, полное непонимание того, как дальше миру развиваться. Кризис информационный, когда существующие политические и образовательные системы не справляются с информационными потоками, свободно гуляющими поверх государственных границ. Глобализация человеческих потоков вылилась в кризис мультикультурализма. Появляются гетто, анклавы, третье поколение мигрантов, которые не чувствуют себя своими ни на родине новой, ни на родине предков. Отсюда фундаменталистские движения, то есть новоизобретенные традиции, разрушение башен-близнецов и так далее. Это вызов идентичности западного мира, на который пока нет ответа.

К этому вызову в нашем случае добавляются еще два: вызов политический — у нас совершенно новое государство (нашему современному общественно-политическому строю всего-то чуть больше двух десятилетий, он еще не успел утвердиться, окостенеть, превратиться в новую традицию, в привычку, освященную временем) и вызов пространственный — у нас совершенно новые границы, никогда Россия не существовала в них, не было такого, когда десятки миллионов русскоязычных людей, воспитанных в рамках нашей культуры, больше не являются нашими гражданами. Есть Россия — и есть целый «русский мир» за ее пределами, и надо определиться, как мы к нему относимся.

— Согласно вашим исследованиям, свыше 80 процентов граждан России считают себя патриотами, в большей или меньшей степени. А ведь еще недавно это слово было чуть ли не ругательным. Что объясняет такой высокий показатель? И что есть патриотизм в плане формирования идентичности — фундамент или побочное явление?

— Идентичность — это прежде всего чувство сопринадлежности к определенной общности. Вот мы такие, а они другие. А патриотизм — это чувство гордости за принадлежность к этой общности. Ты можешь понимать, что ты русский, но стыдиться этого. А можешь быть русским и гордиться этим. Это и есть патриотизм. Ядро — тех, кто в любых условиях, как бы тяжело и плохо ни было, был и остается патриотом, — я бы оценил примерно в 40–50 процентов. Принципиальных противников России как родины совсем немного, пять–семь процентов. Остальные — это, так сказать, ситуационисты: сегодня они на словах любят родину, а завтра — нет.

Скажем, в 1990-е мы наблюдали спад массового патриотизма, многим тогда казалось, что мы нация неудачников, мы должны учиться всему у Запада, прежде всего у Америки, должны отринуть свое прошлое, самих себя и вылепить из себя кого-то совершенно другого. Затем стало понятно, что не получается, несмотря на большие усилия и жертвы. Отказались от страны, от идеологии, от всего уклада жизни, но по факту оказалось, что все стало еще хуже, чем было. Мы дошли до определенной точки падения, а затем оттолкнулись от дна и пошли вверх. Появился запрос на самоуважение, на гордость за свою нацию. Росту этого запроса помогли и действия США, их война против Югославии. Война показала, что Штаты совершенно не те, за кого себя выдают. И если нам чему-то и надо у них учиться, то в основном цинизму и умению использовать любую ситуацию в своих интересах. А ни в коем случае не верить рассказам о самой либеральной нации, несущей миру свет свободы. Стало понятно, что нам нужно идти своим путем, а не, «задрав штаны, бежать за комсомолом». Каким именно путем — мы сами не очень понимаем, но уж точно не западным. И этот запрос вынес наверх Путина, а он своими действиями, своей политикой еще более этот запрос гальванизировал. Кривая патриотических настроений в 1999 году резко пошла вверх и продолжала расти до 2008 года.