Джон Рид - Избранные произведения

На станциях толкалась самая разношерстная публика: мужчины в тюрбанах, фесках, коричневых меховых шапках конической формы, одетые в турецкие шаровары или длинные рубашки с поясами из домотканого кремового холста и кожаные куртки, богато расшитые разноцветными кругами и цветами; некоторые были в костюмах из тяжелой коричневой шерсти, украшенной узором из черной тесьмы, высоко подпоясанные несколько раз красными шарфами. На ногах они носили кожаные сандалии с загнутыми кверху носами, которые прикреплялись к икрам ремнями, обвивавшими ногу до колена. Здесь же были женщины в своих турецких чадрах и панталонах или в кожаных и шерстяных жакетах, вышитых яркими цветами и подпоясанных кушаками из грубого шелка, какие ткут в деревнях. Из-под жакетов виднелись нижние юбки, черные, затканные цветами фартуки и тяжелые верхние юбки в пеструю клетку, подобранные сзади. Головы их покрывали желтые или белые платки. На многих были черные платки — единственный знак траура. И всегда и повсюду попадались цыгане — мужчины в ярких головных уборах, напоминающих тюрбаны, женщины с золотыми серьгами в ушах и в пестрых тряпках, сплошь состоящих из лоскутков и заплат, которые заменяли им платья. Босые, они плелись по дорогам со своим табором или коротали время около покосившихся черных шатров своего лагеря.

Высокий бородатый человек в черном отрекомендовался нам на французском языке как сербский офицер тайной службы, которому поручено присматривать за нами. Однажды к нам поднялся щеголеватый молодой офицер и спросил его о чем-то, кивая на нас. Наш бородач что-то ответил.

— Добро /Хорошо! — сказал он, щелкнув каблуками и взяв под козырек.

— Через эту станцию проходит граница, — пояснил офицер тайной службы, когда поезд тронулся опять. — Теперь мы в Сербии.

Мимо нас промелькнуло несколько высоких изможденных людей, ожидавших на платформе. Через плечо у них висели ружья с примкнутыми штыками. Кроме фуражек, на них не было никакой форменной одежды.

— Чего вы хотите? — улыбаясь, пожал плечами наш друг. — У нас, сербов, уже не осталось формы. За три года мы пережили четыре войны — первую и вторую балканские войны, албанское восстание и, наконец, теперь… Вот уже три года, как наши солдаты не меняли одежды.

Теперь мы проезжали узкую полосу земли, усеянную небольшими деревянными крестами, отстоявшими на три шага друг от друга и похожими на деревянные подпорки на виноградниках. В течение пяти минут они бежали мимо поезда.

— Тифозное кладбище в Гьевгьели, — пояснил лаконично наш провожатый. Их были тысячи, этих маленьких деревянных крестов, и каждый отмечал собой могилу!

Затем показалось большое вытоптанное пространство на склоне холма, все изрытое — наподобие пчелиных сот — дырами, уходящими в глубь коричневой земли, и бородавчатое от бугров насыпанной глины, образующих круглые землянки. Люди то и дело вползали в эти дыры и выползали из них. Это были оборванные, грязные парни, одетые очень пестро, в полуформенную одежду, с ружейными ремнями, скрещенными на груди, как у мексиканских революционеров. В промежутках между землянками стояли пирамиды из ружей и пушки, соединенные с бычьей упряжью. С полсотни повозок без рессор выстроились в стороне, поодаль паслись быки с путами на ногах. Ниже землянок, у подножья холма, люди пили желтую воду из реки, которая протекала через десятки зараженных эпидемией деревень, расположенных по ее течению. Вокруг костра сидели на корточках человек двадцать солдат и смотрели, как поворачивается над огнем туша барана.

— Этот полк прибыл для охраны границы, — пояснил наш друг. Именно здесь болгарские комитаджии пытались на прошлой неделе пробиться и перерезать железную дорогу. В любую минуту они могут прийти опять… Сделало ли это болгарское правительство на свой страх и риск или им заплатили за это австрийцы, этого никто на Балканах вам не скажет.

Теперь через каждые четверть мили мы проезжали мимо хижин, грубо сделанных из прутьев и глины. Перед каждой стоял оборванный, с ввалившимися щеками солдат, страшно грязный и похожий на умирающего с голоду, но с винтовкой в руках. По всей Сербии можно встретить таких людей, как бы последнюю отчаянную вспышку ее мужской силы, — людей, которые живут в грязи, едят впроголодь, одеваются в лохмотья, охраняя давно заброшенные пути железных дорог.

Сначала кажется, что между этой страной и греческой Македонией нет никакой разницы. Те же самые деревни, только немного более запущенные: крыши с выпавшей черепицей, стены, с которых облупилась белая краска; такие же люди, только их меньше, и это большей частью женщины, старики и дети. Но вскоре разница становится ощутимой. Тутовые деревья здесь заброшены, на полях лежит прошлогодний сгнивший табак. На заросших сорняками полях, не паханных по году или больше, торчат стебли кукурузы. В греческой Македонии обработана каждая пядь земли, пригодной для земледелия. Здесь же едва лишь одно поле из десяти носит на себе следы обработки. Только однажды мы увидели двух быков, погоняемых женщиной в ярко-желтом платке и очень пестрой юбке, которые тащили за собой деревянную соху, вырезанную из изогнутого дубового сука. За сохой шел солдат с винтовкой, болтавшейся на плече.

Указывая на них, офицер тайной службы сказал:

— Все мужчины сербы находятся в армии или погибли, а быки отобраны правительством для транспортировки пушек и обозов. Но с декабря, после того как мы прогнали австрийцев, сражения прекратились. Поэтому правительство рассылает солдат и быков по всей Сербии, всюду, где они нужны, чтобы помочь в пахоте.

Как часто в деталях, подобных этим, перед нашим мысленным взором вспыхивала яркая картина этой страны мертвых; страны, пережившей две кровавые войны, которые унесли цвет ее юношества, перенесшей двухмесячную партизанскую кампанию, а затем эту ужасную борьбу с величайшей военной державой на земле и в довершение всего — опустошительную чуму. Гьевгьели и Валиево пользовались славой самых чумных мест в Сербии. Деревья, станция, строения — все было опрыскано раствором хлорной извести. Вооруженная охрана стояла на страже у изгороди, за которой теснилось человек сто громко переговаривавшихся оборванных людей. Здесь был карантин. Мы посмотрели через изгородь на широкую грязную улицу, грубо вымощенную булыжником. С обеих сторон ее обступали одноэтажные строения, побелевшие от дезинфицирующих средств. Почти над каждым домом хлопал черный флаг — знак того, что здесь побывала смерть.

На платформе зазвонил колокол. Начальник станции загудел в рожок, паровоз свистнул, и поезд тронулся…

Поздно вечером мы остановились на разъезде, чтобы пропустить воинский состав — дюжину открытых платформ, набитых солдатами в самой разнообразной форме, закутанных в топорщащиеся, ярко окрашенные плащи. Начинал моросить дождь. Скрипач цыган играл дикую мелодию, поддерживая подбородком свою однострунную грубо сделанную скрипку, напоминавшую по виду лошадиную голову. Лежащие кругом солдаты пели недавно сочиненную балладу о поражении австрийцев.