Борис Сопельняк - Секретные архивы НКВД-КГБ

Сержант Кузьминов тоже вошел во вкус и требовал все новых подробностей. Кольцов снова садится за стол. Сперва он «накатал» тридцать одну страницу, потом — сорок, затем — еще семнадцать. В личных показаниях от 9 апреля довольно много места уделено контактам Кольцова с писателями. Трудно сказать, что за морок нашел на Кольцова, ведь он, не моргнув глазом, говоря тюремным языком, сдал хозяевам Лубянки таких известных писателей и поэтов, как Валентин Катаев, Евгений Петров, Илья Эренбург, Семен Кирсанов, Исаак Бабель, Борис Пастернак и многих, многих других. Некоторых из этих людей костоломы с Лубянки не тронули, но они навсегда остались на крючке у руководителей этого мрачного учреждения, а других, таких как Бабель, расстреляли.

Заканчивается этот, с позволения сказать, очерк очень серьезными признаниями.

«Таким образом, я признаю себя виновным:

1. В том, что на ряде этапов борьбы партии и советской власти с врагами проявлял антипартийные колебания.

2. В том, что высказывал эти колебания в антипартийных и антисоветских разговорах с рядом лиц, препятствуя этим борьбе партии и правительства с врагами.

3. В том, что создал и руководил до самого момента ареста антисоветской литературной группой редакции журнала “Огонек”.

4. В том, что принадлежал в редакции “Правды” к антисоветской группе работников, ответственных за ряд антипартийных и антисоветских извращений в редакционной работе.

5. В том, что совместно с Оренбургом допустил ряд срывов в работе по интернациональным связям советских писателей».

С этого момента на допросы его вызывать перестали. Бумаги, правда, не жалели, вот только ручку почему-то заменили карандашом. Позже мы узнаем, какие методы воздействия применялись к Кольцову, но то, что они были эффективными, не вызывает никаких сомнений: с каждым месяцем Михаил Ефимович становился все податливее, и Кузьминов, ставший уже лейтенантом, делал с Кольцовым все, что хотел.

Скажем, в письменных показаниях от 3 мая 1939 года Кольцов от писателей перешел к дипломатам, с которыми у него, оказывается, тоже были антипартийные связи.

«В 1932 году я сблизился с Карлом Радеком, а также со Штейном, Уманским и Гнединым. Так как до этого я лишь случайно занимался международными вопросами, то они взялись меня просветить по ним.

Радек убеждал меня, что единственный природный союзник СССР—Германия, что существует группа “энтузиастов советско-германской дружбы”, что он является представителем этой группы и мне следует к ней примкнуть. В дальнейших, более интимных разговорах, он стал подчеркивать, что я-де со своими способностями могу очень выдвинуться в этом деле и сыграть большую роль.

При некоторых разговорах присутствовал американский журналист Луи Фишер, близкий друг одного из руководителей отдела печати наркоминдела Уманского. Помощь, которая требовалась от меня, заключалась в регулярной политической информации о внутренней жизни СССР, которая тут же передавалась немецким журналистам Юсту и Басехусу, с которыми я был лично знаком.

А вот Фишера я некоторое время сторонился. Но в конце 1935 года Радек сказал мне, причем при американце: “Вы напрасно не дружите с Фишером. Он стоит того. Он связан с нами. Надо ему помогать”. Я обещал ему содействие и оказал его, когда некоторое время спустя он обратился ко мне в Испании».

Что касается упомянутых Кольцовым дипломатов, то несколько позже, когда начались аресты сотрудников наркоминдела, показания Кольцова пришлись как нельзя кстати.

Видит Бог, как трудно мне перейти к следующей странице личных показаний Кольцова. Пока он рассказывал о себе, своих друзьях и сослуживцах, его рука была тверда и карандаш не ломался. А тут вдруг, что ни строка, то заново заточенный грифель: у Кольцова потребовали дать показания о его взаимоотношениях с Марией Остен (настоящая фамилия Грессгенер).

«С моей второй женой, немецкой коммунисткой Марией Остен, я познакомился в 1932 году в Берлине. Она работала в коммунистическом издательстве “Малик”. До меня ее знали Горький, Эренбург, Федин, Маяковский, Тынянов. Она уже бывала в СССР и хотела поехать на более продолжительное время. Я предложил поехать вместе со мной. Вскоре у нас началась связь, которая перешла в семейное сожительство.

Мария Остен работала в московской немецкой газете, журнале “Дас ворт” и писала книгу о немецком мальчике-пионере, которого мы усыновили.

У нее были широкие связи в среде политэмигрантов, в частности с Геккертом, Пиком, Бределем, Пискатором, Отвальдом, а также с советскими литераторами Фединым, Тыняновым, режиссером Эйзенштейном и другими. Бывала у Радека.

Не скрою, что некоторые ее знакомства были крайне подозрительны, и разговоры, которые велись, носили откровенно антисоветский характер. Но так как я сам уже был повинен в более значительных преступлениях, то молчал и продолжал покровительствовать Марии. В 1935 году она ездила со мной в Париж, а в 1936-м в Испанию».

Эта поездка дорого стоила и ей, и самому Кольцову: напомню, что именно тоща возник конфликт с Андре Март и тот отправил донос Сталину. Кольцова, как мы знаем, вскоре арестовали, причем прямо в редакции «Правды», А Марию пока что не трогали. Дело в том, что к этому времени она рассталась с Кольцовым и вступила в интимную связь с известным немецким певцом Эрнстом Бушем. Больше того, во вторую поездку в Испанию она отравилась именно с Бушем.

Михаил Ефимович страшно переживал! Он помчался следом, нашел Марию, умолял ее вернуться, и в целях укрепления семьи предлагал усыновить двухлетнего испанского мальчика. Растроганная Мария тут же бросила Буша и вернулась к Кольцову!

Маленького Хосе, родители которого погибли во время налета на Мадрид, переименовали в Иосифа — понятно, в честь кого, упаковали нехитрые пожитки и собрались в Москву, но... что-то толкнуло Кольцова в сердце, и он решил возвращаться один, а жену с приемным сыном отправил в Париж.

Теперь становится ясно, почему Кольцов так спокойно рассказывает о Марии: он знает, что она в Париже и из Москвы ее не достать. Была еще одна деталь, о которой не знал следователь: осенью 1938-го, во время командировки в Чехословакию, Кольцов ухитрился позвонить в Париж и строго-настрого запретил Марии приезжать в Москву.

Если бы она послушалась! Если бы вняла советам друзей и не рвалась в Москву, сталинские палачи ограничились бы одной пулей, предназначенной Кольцову, а так — пришлось отливать вторую.

Но вернемся в 1939-й, когда все еще были живы, строили планы на будущее и искренне надеялись на то, что в НКВД во всем разберутся и все неприятности вот-вот будут позади: надо только ничего не утаивать, не обманывать и со следователем быть как на духу. Удивительно, но этому верил даже такой опытный, тертый и битый жизнью человек, как Михаил Кольцов. Только этим можно объяснить его странную откровенность. Ведь никто же не спрашивал его об Андре Мальро, но Кольцов по собственной инициативе пишет о нем в своих показаниях.