Борис Сопельняк - Секретные архивы НКВД-КГБ

— Стоп! — прихлопнул папку следователь. — Продолжим чтение.

— Хорошо, — как-то по-детски шмыгнул носом Фустер, — продолжим. «Но товарищам об этом случае, дорогая сестра, расскажи, — читал он, — пусть все знают, как здесь с нами обращаются. Непосредственная вина за все это ложится на преступных руководителей испанской компартии, которые являются продажными агентами Москвы! — сверкая глазами, громогласно продолжал Фустер. — Вот их имена. В первую очередь Долорес Ибаррури, будь проклято ее имя и пусть ее кости съедят собаки. Далее, Хосе Урибес, Карлос Ребельон-Клаудин, Висенте Урибе и Де Диего. Эти люди никогда не смогут уехать из России, потому что каждый честный испанец почтет за честь уничтожить этих типов».

— Да-а, накипело у вас, — как-то по-новому посмотрел на Фустера следователь. — И много испанцев могли бы подписаться под этими словами?

— Большинство, — твердо заявил Фустер. — Разумеется, кроме тех, кто хлебает из ее миски.

— Ладно, заканчивайте, — снова потух следователь. — Так что там про жену Рузвельта? — по-испански добавил он.

— К-как? — ошарашенно привстал Фустер. — Вы знаете испанский? Вы читали это письмо... Тогда зачем же?..

— А затем, чтобы вы почувствовали себя человеком. Видели бы вы себя со стороны, когда читали это неотправленное письмо. Герой! Матадор! Так и надо. От своих слов не отказываетесь?

В том, что писали именно вы, признаетесь? Сочинили его сами, или кто-нибудь диктовал?

— Еще чего! — уловил подсказку Фустер. — Сам сочинял, сам писал... И отвечать буду сам, — после паузы добавил он.

— Вот и славно, — понимающе кивнул следователь. — Но что же там все-таки про жену Рузвельта?

— Да так, ничего особенного, — почему-то смутился Фустер. — Я прошу сестру сообщить о моей проблеме нашему послу в Мексике, известным правозащитникам, в том числе и жене Рузвельта.

— Понятно. А я думал, вы с ней знакомы, — съязвил следователь. Потом он вдруг нахмурился и до белизны в суставах сжал кулаки. — А последние строки я попрошу прочитать с выражением!

Фустер побледнел, жалко улыбнулся, но все же собрался с духом.

— «Сегодня пал жертвой Туньон, — начал он. — Но завтра могут быть и другие. Все молчат. Прав никаких нет. Не останавливайся ни перед чем, — хрипло продолжал Фустер. — Расскажи это даже преступнику Франко, так как он, прежде всего, испанец и не продает других».

Фустер отшвырнул письмо и вперил остановившийся взгляд в застрявшую в паутине муху. В кабинете повисал тяжелая и какая-то липкая тишина. Наконец следователь сгреб бумаги, вздохнул, горько покачал головой и совсем не служебным тоном спросил:

— И не стыдно? Взрослый, интеллигентный человек, солдат, сражавшийся за идеалы республиканской Испании, протягивает руку Франко — человеку, который загубил тысячи ваших товарищей. Не отказываетесь от своих слов? Не в состоянии аффекта их написали? Не сожалеете о том, что по горячности протянули руку палачу испанского народа Франко? — в завуалированной форме попытался помочь Фустеру следователь.

— Ни о чем я не сожалею и от своих слов не отказываюсь! — воскликнул Фустер. — А Франко, он хоть и палач, но после того, что я увидел в Союзе, наш маленький генералиссимус мне кажется злодеем с лилипутским топориком.

— Эх-хе-хе, Фустер, Фустер, — покачал головой следователь, — впаяют вам на суде по первое число, и будут правы.

Если следствие по делу Туньона, Сепеды и Фустера близилось к завершению, то дело Франсиско Рамоса только начинало обрастать фактами и документами. В принципе, кроме показаний Фустера, который уверял, что именно с Рамосом вел антисоветские разговоры и именно с ним «возводил клевету на вождя советского народа, заявляя, что он является полновластным диктатором коммунистической партии и всего народа», у следствия ничего не было.

Но майор Ивлев, который вел это дело, был дотошен и откопал любопытнейшую бумаженцию, датированную январем 1942 года. И подписал ее не только Рамос, но и — для следствия это было совершенно неожиданным подарком — Туньон.

«Господин посол Великобритании в СССР! Сражаться в рядах Британской армии — является стремлением и делом чести каждого любящего свое отечество испанца, особенно теперь, когда мы знаем, что в Британской армии находится довольно большой контингент испанских добровольцев.

Мы, проживающие в СССР в качестве эмигрантов, которым наше положение иностранцев препятствовало вступить в ряды Красной Армии, обращаемся к Вам в надежде, что Вы сделаете возможным включение нас в Британскую армию на условиях, аналогичных условиям наших соотечественников, уже вступившим в нее.

Сообщаем Вам наши личные характеристики.

1. Франсиско Рамос Молино. 29 лет. Майор пехоты. Во время гражданской войны в Испании — начальник штаба 18-го корпуса. В СССР изучал курс инженерно-машиностроительного дела.

2. Хосе Туньон Альбертос. 26 лет. Капитан авиации. Имеет 527 часов боевых вылетов. Во время гражданской войны — начальник штаба 1-й и 3-й эскадрилий.

Вам трудно представить, господин посол, что означает для нас удовлетворительный ответ.

г. Саратов».

На первый взгляд, хорошее, патриотичное письмо. Но это — если смотреть на него с позиций 1942 года. Но сейчас-то 1948-й, на дворе бушует холодная война, и англичане из друзей превратились в заклятых врагов. И в этой ситуации какой-то Рамос хочет вступить в британскую армию? Есть о чем подумать, тем более письмо послу он не отзывал и от написанного публично не отказывался.

А тут еще друзья-информаторы, а попросту стукачи, работавшие в среде испанских эмигрантов, подкинули дневник того же самого Рамоса. «И хотя он вел его в 1942-м, ходят упорные слухи, — шепнули стукачи, — что Рамос хочет превратить его в клеветническую книгу и издать ее за границей».

Вот он, этот дневничок. Следователи читали его с большим интересом.

«Видел Волгу. Она ужасна в своей бесполезности, покрыта льдом и служит дорогой для прохождения грузовиков. Жду прихода лета и с ним парохода, который вывез бы меня из этой проклятой страны».

Через несколько дней в дневнике появляется новая запись:

«Был в саратовской столовой. Официанты в лохмотьях. Скатерти рваные, салфеток нет, посуды тоже нет. Кашу подают в жестянках от консервов, и эта каша совершенно непригодна для желудка».

Пройдясь по городу, Рамос снова садится за письменный стол:

«Повсюду создаются очереди для получения самых невероятных вещей: чернил, замков, зубных щеток и т.п. Но чаще всего в очереди ожидают не того, что есть, а того, чего нет: масла, сахара или даже соли. Это страна очередей.

Спросил у своих соседей, почему народ не протестует? Ответ меня поразил: “В 1928-м был такой голод, что мы ели своих собственных детей, из них делали сосиски. Так что непригодная для желудка каша — это прекрасно”.