Адольф Рудницкий - «Голубые странички»

Я поселился в единственной маленькой гостинице, которая пока еще принадлежала пани Н. Однажды утром, выходя из «номера», я увидел знакомого рыбака, он ждал меня. На вопрос — почему он не вошел в комнату? — старик ответил, что за всю жизнь ни разу еще не был ни в гостинице, ни в ресторане.

— Рыбу я отношу на кухню, и там мне платят деньги.

После трех лет существования народной Польши слова о кухне звучали очень странно. Годы разлуки не отразились на нашей дружбе, спустя десять лет мы встретились так, словно не виделись всего одну ночь. В тридцать девятом году он попросил меня подержать при крестинах «его младшенького».

— Что касается детей, — сказал он, — не могу теперь жаловаться. Старший — инженер, второй ходит в лицей, а ваш Петрек в этом году пойдет в гимназию. У моих родителей нас было трое, да разве хоть один из нас чему-то научился? У дочки недавно родился ребенок, ей выдали детское приданое стоимостью в десять тысяч. У меня их было шестеро, а разве мне когда-либо хоть что-то выдавали?

После смерти жены ему досталось полморга сада, прилегавшего к Висле. Берег реки принадлежит городу. Однажды пришел инженер наметить границу и на несколько метров вклинился в сад.

— Я вырвал из забора кол и замахнулся на него. «Там граница не пройдет! — крикнул я. — Это мое! Лучше по-доброму уступите, пан инженер!» — Инженер побледнел и ушел.

Дикая сила рыбака нагоняла страх даже в рассказе. Он взял приданое для внука, хвалил рабочее правительство, которое заботилось о его детях, но на инженера «замахнулся». Шолохов в «Поднятой целине» рисует много таких сцен. Затем я узнал, что он собирается в «провинцию» — займется там бондарным делом. Когда я спросил, знакома ли ему эта работа, старик возмутился.

— Не смогу обстругать палку? Да разве это кисть или перо, от которого у меня потом рука болит? Неужели я не смогу держать топора? — Только под самый конец разговора он изложил мне суть своих наблюдений: — Молодым теперь хорошо живется, а вот нам, старикам, — слишком поздно!

Три года спустя мы снова встретились; старик потребовал, чтобы мы спрыснули встречу. Он взял меня под руку и повел не под аркаду, где помещалась забегаловка , пользовавшаяся признанием у местных жителей (на каждом курорте у местных жителей есть излюбленное заведение, которое приезжие обходят), а в верхнюю часть рынка, в ресторан пани Н. Усадив меня на веранде, он побежал заказать четвертинку, а вернувшись, расселся как Stammgast Он вел себя так уверенно, словно все свои дни провел в ресторане пани H.; старик забыл о неписаном законе, по которому ему был закрыт доступ в ресторан пани H., куда его пускали с рыбой не дальше кухни. Судя по поведению старика, он даже воспоминаний не сохранил об этом законе. Зато я ни о чем другом не мог и думать.

Для молодежи мир прошлого ничем не отличается от того мира, в котором она живет. Певцы и танцоры ансамбля «Мазовше» вряд ли могут себе представить, что государство прежде по-иному относилось к танцорам и певцам. Но артисты, воспитанники «Мазовше», — зеленые юнцы, а мой рыбак уже дедушка. Между тем он тоже не представлял себе, что возможен мир с черного хода и мир с парадного; принцип равенства укрепился в нем напрочно. Хотя старые казимежане по-прежнему называют ресторан по имени пани H., самой пани Н. уже нет в Казимеже, а над рестораном висит вывеска: «Дом для приезжих». Председателем городского совета стал бывший кузнец, а весь персонал Дома для приезжих, включая управляющего, составляют люди с «черного хода».

— Вы задумались, — отметил рыбак.

— Есть о чем, — сказал я.

— Ой, есть, — подтвердил он.

Ленивые художники, довоенные завсегдатаи Казимежа, глядя на нерасторопный персонал Дома для приезжих, да и на кое-кого из новых постояльцев, видят отразившуюся в них историю перемен последних лет, словно в некоем карманном издании Бальзака. А я по временам вижу эту историю даже отчетливее, чем в больших городах, ибо в малых городишках и радости и горе проявляются ярче, чем в больших городах. Малые городишки — это действительно маленькие, готовые книги. Впрочем, не такие уж маленькие!

1953

Люди, без памяти влюбленные в Казимеж, жалуются, что о нем слишком редко пишут, что он недостаточно известен; люди, без памяти влюбленные, очень несправедливы. Мало у нас найдется мест, в такой мере прославленных художниками, а художники если уж любят, то сумеют внушить свою любовь и другим. В книжках маленьких и больших в смысле их значения и объема, в бесчисленных картинах художники воспевали Казимеж, несколько поколений живописцев прославили его пейзаж. В последнее время к их хору присоединились научные работники. В течение одного только 1953 года появились три монографии, посвященные городку. Автор самой обширной из них и наиболее научно оснащенной, Гусарский, называет Казимеж «сокровищницей шедевров архитектуры стиля Возрождения и отечественного плотничьего ремесла».

Можно перечислить все подряд красоты Казимежа — Вислу, «живописную, но злую», холмы, с которых открываются величественные виды, овраги с фантастической растительностью, созданные для того, чтобы там сбывались сказки, пейзаж, для которого одни ищут аналогию в городках Южной Франции, другие — в чудесных итальянских городках, а третьи видят в нем чистейшую эманацию польской земли. Можно составить подробный список красот Казимежа, но даже самый обстоятельный список не объяснит, почему городок покоряет сердца людей и почему — что труднее — способен удержать их любовь, ведь сюда возвращаются даже те, которые клянутся, что никогда больше не приедут.

Я думаю, что обаяние Казимежа заключено в чем-то очень простом и вместе с тем очень необычном: пожалуй, нет в нашей стране другой местности, которая так легко возвращает людям поэтический дар, заглохший в повседневных трудах и повседневной бессмысленной суете. Через час после приезда человек смотрит на мир новыми, промытыми глазами, слышит новыми, прочищенными ушами, в нем бьется молодое сердце. В человеке просыпается поэт, который в нем дремлет, живописец, который также в нем дремлет. Казимеж возвращает людям дар поэзии, которым дышит каждая пядь здешней земли. Согретые солнцем сады дурманят ароматом, более насыщенным, чем где бы то ни было, а краски здесь более ярки, чем где бы то ни было. Здешняя зелень, пенящаяся, неистовствующая в своем буйном изобилии, белизна камня, бурый цвет туч, серебро луны, рассветы и сумерки не похожи ни на какие другие. И небо здесь выше, чем где бы то ни было, и горизонт шире. Под здешним небом чувства и душа живут напряженнее, чем где бы то ни было.

Поэзия — чудеснейший дар человека, как же не любить место, которое пробуждает ее. И любишь здесь сильнее, чем где бы то ни было! Много поколений художников пережили в городке на Висле прекраснейшие свои минуты, за которые они потом благодарили его в картинах, в поэтических строфах; творчество, связанное с Казимежем, — это и есть благодарность за восторг.