Николай Страхов - Итоги современного знания

«Очень возможно, что за паденіемъ вѣрованій въ сверхъестественное должно послѣдовать паденіе идеалистическихъ вѣрованій, и что мы увидимъ дѣйствительное пониженіе нравственности человѣчества съ того времени, когда оно усмотрѣло дѣйствительность вещей. Посредствомъ нѣкоторыхъ химеръ удалось добиться отъ добраго гориллы поразительныхъ нравственныхъ усилій; но когда химеры будутъ отняты, то часть поддѣльной энергіи, которую онѣ возбуждали, пропадетъ» (стр. XVIII).

Такъ говоритъ историкъ христіанства, котораго даже эта исторія не научила, каковы самыя глубокія и неотъемлемыя свойства души человѣческой. Онъ все-таки думаетъ, что человѣкъ такое же существо, какъ горилла, только очень добрый горилла. Но откуда же химеры, посредствомъ которыхъ удалось (on avait réussi) сдѣлать этого гориллу нравственнымъ? Кому это удалось? Какимъ-нибудь помѣшавшимся горилламъ?

И Ренанъ можетъ думать, что нравственность не есть вѣчное стремленіе души человѣческой! Точно онъ въ самомъ дѣлѣ старый горилла, который когда-то былъ человѣкомъ, а теперь прогналъ «химеры», увидѣлъ «дѣйствительность вещей» и сознаетъ себя истиннымъ гориллою. Но, сколько бы вокругъ насъ ни развелось людей, равняющихся горилламъ и смотрящихъ на себя, какъ на гориллъ, это еще ничего не доказываетъ. Исторія пройдетъ мимо ихъ, и наука не удовольствуется этимъ понятіемъ о человѣкѣ.

Ренанъ ни слова не говоритъ о философіи, какъ будто съ 1848 года и до нашихъ дней такой науки вовсе не существовало на свѣтѣ. Въ этомъ пренебреженіи онъ оказывается истиннымъ позитивистомъ, съ тѣмъ только добавленіемъ, что въ самомъ позитивизмѣ онъ не видитъ ничего новаго и ничего философскаго. И конечно, онъ довольно правъ, не только въ отношеніи къ позитивизму, но и въ отношеніи къ философіи. Философія, дѣйствительно, въ это время не играла никакой значительной или руководящей роли въ умственномъ движеніи. Въ началѣ этого періода философія была даже гонима общимъ мнѣніемъ, то-есть была осмѣиваема, презираема, почти ненавидима, Какъ пустое мечтаніе, заявляющее огромныя притязанія. Тутъ-то позитивизмъ пріобрѣлъ свою ненадежную славу. Впослѣдствіи нѣкоторые философскіе писатели не только достигли большой извѣстности, но и усердно читались и были предметомъ всякихъ споровъ и сужденій. Таковы Шопенгауэръ, Милль, Спенсеръ, Гартманъ. Но успѣхъ этихъ писателей не означалъ какого-нибудь подъема философіи. Одни изъ нихъ, какъ Шопенгауэръ и Гартманъ, привлекли къ себѣ вниманіе потому, что совпали по своимъ мыслямъ съ пессимистическимъ настроеніемъ времени, съ чувствомъ эгоистической тоски, сопровождающимъ паденіе нравственныхъ идеаловъ. Другіе, Милль и Спенсеръ, имѣли успѣхъ потому, что говорили въ одинъ голосъ съ эмпириками и опытными изслѣдователями природы, значитъ, поддерживали господствующее научное направленіе. Притомъ это были только усиленныя развитія нѣкоторыхъ прежнихъ философскихъ ученій, напримѣръ Канта, Юма. Конечно, въ силу этихъ развитій можно было ожидать какихъ-нибудь новыхъ шаговъ и въ понятіяхъ о нравственности, и въ вопросахъ о познаніи; но такихъ шаговъ въ это время сдѣлано не было, — что и доказываетъ слабость современнаго философскаго движенія. Въ Шопенгауэрѣ есть глубокій религіозный элементъ; но онъ постоянно ускользалъ отъ вниманія читателей и приверженцевъ и остался безплоденъ для движенія религіозной мысли. Милль далъ вопросу о познаніи поразительную и ясную постановку; но изъ этого вышло только отрицаніе познанія, а не новый шагъ въ его пониманіи.

Если въ настоящую минуту спросить знатока и вмѣстѣ строгаго судью современной философской литературы о положеніи философія, то, кажется, онъ долженъ будетъ отвѣчать такъ: философіи теперь, пожалуй, не существуетъ, но зато есть психологія и въ самомъ дѣлѣ, психологическія изслѣдованія чрезвычайно разрослись и утвердились. Они образуютъ науку, подобную какой-нибудь изъ естественныхъ наукъ, то-есть прямо опирающуюся на опытъ, на наблюденіе и экспериментъ, и потому какъ-бы самостоятельную. Здѣсь не мѣсто излагать, какъ она этого достигла и въ чемъ состояться основной пріемъ, та особая точка зрѣнія, съ которой она разсматриваетъ свои предметы. Но внутренній смыслъ современной психологіи иногда выступаетъ такъ выпукло, что мы рѣшаемся сказать о немъ нѣсколько словъ. Психологія ближе всякой другой науки связана съ метафизикой, такъ что долгое время, въ силу этой связи, даже не могла получить отдѣльнаго развитія. Но сущность этой связи не можетъ не сохраниться до сихъ поръ. Когда объ этомъ забываютъ, то получается противорѣчіе, рѣзко бросающееся въ глаза и очень характерно рисующее особенность вновь слагающейся науки. Намъ встрѣтился недавно такой случай. Разсказывая о своемъ путешествіи по Индіи, французскій писатель Шеврильонъ пускается въ остроумныя и тонкія размышленія объ индійской религіозности, глубина и высота которой теперь признается и цѣнится во всѣхъ образованныхъ странахъ. Пытаясь уяснить себѣ смыслъ буддизма, онъ, между прочимъ, дѣлаетъ слѣдующее неожиданное сближеніе:

«Декартъ говоритъ: „я мыслю, слѣдовательно, существую“. Будда вѣроятно охотно сказалъ бы: „я мыслю, слѣдовательно, я не существую“: Въ самомъ дѣлѣ, что такое мысль, Какъ не рядъ перемѣнъ, послѣдованіе разныхъ событій? По ученію новѣйшихъ психологовъ, въ ней ничего другаго нѣтъ. Нѣкоторый механизмъ, изслѣдованный въ Англіи Стюартомъ Миллемъ, а во Франціи Тэномъ, создаетъ въ насъ иллюзію субстанціальнаго я; самую опасную изъ всѣхъ иллюзій, говорятъ буддисты, главную западню, устраиваемую намъ искусителемъ Марою; ибо она составляетъ узы, связывающія насъ съ вещами, то великое марево, которое отрываетъ насъ отъ неподвижности и безразличія, чтобы вовлечь насъ въ дѣйствіе и подталкивать насъ впередъ. Буддизмъ называетъ ее ересью, ересью индивидуальности (саккайа диттги)» [6] André Ghevrilпon, Dans l'Inde. Rev. de deux Mondes 1891.1 janv. стр. 108, 109. .

Буддисты, въ силу своихъ тысячелѣтныхъ размышленій и созерцаній, конечно, хорошо знаютъ, откуда они идутъ, чего избѣгаютъ и куда пришли; но между современными психологами вѣроятно многіе не подозрѣвали, что воззрѣнія ихъ науки на душу могутъ быть противопоставлены декартовскому Cogito, ergo sum и что эти воззрѣнія сходятся съ ученіемъ одной изъ древнѣйшихъ религій. Дѣйствительно, есть точка, въ которой совпадаютъ буддизмъ и наша психологія, хотя, конечно, они изъ этой точки лотомъ тянутъ въ противоположныя стороны. Подобнымъ же образомъ разошлись психологи и съ положеніемъ Декарта. Декартъ, извѣстно, начинаетъ съ сомнѣнія. Онъ ссылается на то, что есть «ложныя и пустыя» мысли, и остроумно показываетъ, что есть точка зрѣнія, съ которой на всякую мысль можно смотрѣть, какъ на ложную и пустую. Конечно, эту точку нужно твердо знать, если мы не желаемъ на ней оставаться, если желаемъ, напротивъ, найти твердый и ясный путь, по которому всегда можемъ сойти съ этой точки и перейти въ область уже не подлежащую сомнѣнію. Но психологи на этой самой точкѣ и любятъ оставаться; она оказалась самою удобною и даже необходимою для ихъ изысканій;