Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6451 ( № 8 2014)

Россия сожжена. И дом – не дом.

И только в мифе свет живой остался.

Перун и Велес, Мокошь и Дажьбог,

Русалки, дисы и вилисы, помогите!

Лес вырублен. Болит его фантом.

Вы, пращуры, к себе нас заберите!

Уходим в миф, в ненастную мечту...

Но стонет Иггдрасиль, и Ольга мстит древлянам.

Понеже – есть предел. Мы перешли черту.

России нет. Есть только миф кровавый.

Георгий ЯРОПОЛЬСКИЙ

Боковое зрение

Замысел

Из шелеста и сырости, из прели

овражной мглы

незнаемое брезжится без цели

и похвалы.

Вздымается вне смысла и без пользы,

дрожит, растёт;

отбросит отблеск на речные плёсы,

но миг – он стёрт.

Неведомое никогда не ясно:

сплошной озноб,

неуловимость и непостоянство –

калейдоскоп.

Случайность, что помножена на льдинку

и птичий пух,

сметает неподвижную картинку,

смущая дух.

Так замысел, растёкшийся по щелям,

виясь, дробясь,

увидеть меж собой и воплощеньем

не хочет связь.

Материал, хоть выругайся, сложен,

размыт, как бред,

поэтому исходно невозможен

автопортрет.

Беру, однако, образ, что так зыбок,

рискну ваять –

себя из недомолвок и ошибок

сложу опять.

Мысль изречённая

Ткань вещей до того любезна,

что их чуждость не вдруг видна.

Укрощённая светом бездна

не достигнет глазного дна.

Смыслы смутные ловит слово,

но оно и привносит свет:

лишь расплещется луч – и снова

мрака подлинной тайны нет.

* * *

Когда смыкается печаль

над выщербленным суесловьем,

то переход к иным речам

природой ночи обусловлен.

Он обусловлен тишиной,

дождём, распластанным по крышам,

и очень внятною виной,

чей голос в гомоне чуть слышим.

Тогда являются слова

о том, что якобы забыто,

и – распрямляется трава

из-под глумливого копыта!

Разъятые на «я» и «ты»,

мы искренности не стыдимся –

так разведённые мосты

томит желание единства.

Мосты, естественно, сведут.

Сомкнётся линия трамвая.

Загомонит весёлый люд,

друг дружке медь передавая.

* * *

Что остаётся в амальгаме,

когда смыкается земля?

Я отражаюсь вверх ногами

в краплёной карте февраля.

Здесь нет меня как такового,

есть штемпель смазанный: транзит.

По полю зренья бокового

бесшумно ящерка скользит.

Просёлок

Сегодня – солнце. Золотом пылинок

пронизан терпкий воздух и согрет.

Но кое-где сырой ещё суглинок

послушно отпечатывает след.

Тень под ногами – чёрная на жёлтом.

Молчит земля, вобрав вчерашний дождь.

Но позади – ты только что прошёл там –

сочится влага в лунки от подошв.

И это – взгляд. Так смотрит невидимка.

Что знает эта зрячая вода?

Земля молчит. Над нею, словно дымка,

сгущается безмолвное: «когда?»

Пустырь как цитата

По соседству с термитным кварталом

лёг и в сон погрузился пустырь.

Он дарован зверушкам картавым,

ржавым тросам да травам густым.

Он изрыт, как ломоть, что оторван,

он изрезан небрежным ковшом.

По сырым и извилистым тропам

я не раз, спотыкаясь, прошёл.

Оступлюсь – он тяжёлые веки

приподнимет – и снова смежит.

Он не ищет любви в человеке

в этом веке; он просто лежит.

Он не знает ни поз, ни ужимок,

навсегда он решился уснуть.

Пусть впечатался след мой в суглинок –

он его не затронул ничуть.

Весь в репьях, выходил я к асфальту.

Было странно легко на душе.

Я его заучил, как цитату,

но откуда – не вспомнить уже.

Гефсиманский мотив

Эта зыбкая твердь,

эта слякоть ночных перекрёстков,

этот рельсов извив,

под фонарным лоснящийся взмахом,

эти псы вдалеке

с мелко-чётким, как буковки, лаем,

этот воздух сырой,

от которого кариес в шоке,

этот голос впотьмах,

что бормочет несвязные строчки, –

это всё лишь затем,

чтоб ты знал, чем закончить период:

и, упав на лицо,

умолял пронести эту чашу…

Изъян зеркал

Когда, омыт органной белизной,

парил над утром яблоневый цвет,

рождая звук отчётливо-стальной,

легли на стол заколка и браслет.

Чуть скрипнув, шкаф открылся платяной.

О восковой сияющий паркет

как будто дождь ударил проливной –

так дробно раскатилась горсть монет.

За этот миг прошло немало лет.

Изъян зеркал: за гладью ледяной

вчерашних отражений нет как нет.

Но внятен знобкий шелест за спиной

наедине со звонкой тишиной,

особенно когда погашен свет.

Мастерская молодых

Екатерина Короткова родом из Иванова. Училась в художественной школе Кинешмы и окончила ИОХУ им. М.И. Малютина по специальности художник-педагог. В этом же году стала студенткой МГАХИ им. В.И. Сурикова отделения живописи. Сейчас работает над дипломной темой «Серия портретов». Участница многих молодёжных региональных и всероссийских выставок.

Теги:Татьяна Виноградова , Георгий Яропольский , Владимир Пучков

Алексей Ивантер. Самогитский полк. - М.: Published by Ирина Бебнева, 2013. – 202 с. – 1000 экз.

Ментально (отчасти даже инструментально) самый близкий Алексею Ивантеру поэт, без сомнения, – Геннадий Русаков, хотя я доподлинно знаю, что Ивантер как следует прочёл Русакова и почувствовал "своим" совсем недавно, когда рассматриваемая мной книга «Самогитский полк» была уже не только написана, но и издана.

Случаются иногда эти совсем не «странные» сближения, при которых поэты, разделённые более чем двумя десятилетиями рождения, сильно разнящиеся опытами «быстротекущей жизни», разными мировоззренческими установками, никогда не знакомые друг с другом, вдруг оказываются сближенными настолько, что невольно приходит на ум – да они же черпают из одного источника, и этот источник, кастальский сей ключ – нежная и суровая, тёплая и страшная, живая и истерзанная, бесконечно любимая и безумная в своём бесшабашном отношении к детям – родина. Родина-мать и родина-мачеха – одновременно. Причём одновременность эта рассматривается не в сиюминутном и конкретном случае, применимом к судьбе самого поэта, а в том историческом ракурсе, который охватывает судьбы нескольких поколений одной семьи, вырывает их из темноты небытия и фокусирует свет на корне «род» и однокоренных ему словах. Вот Геннадий Русаков:

Я пережил их всех – и вот

стою один, поднявши руки:

ответь, за что был предан муке

и разорён мой бедный род?

А вот Алексей Ивантер, взятый почти наугад:

«Лесосклад да пилорама, город с выделкой села, моя маленькая мама тут войну переждала. Жизнь короткая земная вся прошла натяжеле – моя бабушка родная тут ходила по земле. Дили-дили, дили-дили, дили-дили, дили-дон, всю Россию исходили мои близкие с трудом. Дили-дили, дили-дили, как судьбу ни раскрои, всех мужчин похоронили мама с бабушкой мои. Всё проходит чередою, чиним, сносим, городим, полечу я над Тавдою в горле с катышком сухим».