Роллан Сейсенбаев - День, когда рухнул мир

– Вот это да… Десять… Как в сказке… – загалдели мы, пытаясь забраться в кабину, кузов.

– Если это война, я уйду в партизаны, – сказал Серикбол, и нам стало завидно, что он первым выговорил это – ведь каждый из нас чувствовал себя если не солдатом, то по крайней мере "сыном полка".

– А ну-ка по домам, пацаны! – прикрикнул на нас какой-то военный в чине подполковника.

– Дядя, скажите, а с кем война? – робко обратился я к нему.

– Нету никакой войны. Прекратить разговорчики! Домой ступай, родители ждут, эвакуация будет! – рассердился подполковник.

Что такое "эвакуация", мы тогда еще не знали, но сразу же почувствовали нечто недоброе. Веяло от этого загадочного, туманного слова страхом и неопределенностью.

Во дворе дедушка смазывал колеса арбы.

– Подсоби-ка, внучек, – поманил он меня. Я и у него осведомился, что случилось.

– Нас выселяют, – угрюмо отозвался дед.

– Куда? Зачем? – удивился я, втайне радуясь внезапным переменам – надоело мне, семилетнему мальчику, все летнее время каникул торчать в ауле, пасти опостылевших овец. Я к тому времени уже Марка Твена прочитал, и душа моя жаждала новых ощущений, я жаждал путешествий и готов был искать приключений хоть на краю света.

– В город, – нехотя ответил дед.

– А зачем тогда арбу готовите, если в город? – удивился я, и это вдруг чрезвычайно раздражило деда.

– Город, город… – передразнил он кого-то. – Развесили уши, твердят, как попки, – город, город. А куда скотину девать? Не в город же ее тащить. Я лично в горы ухожу, а не в город. А ты как решил – со мной будешь или поедешь вместе с матерью?

Дед сверлил меня взглядом, а я опустил глаза и молчал. Ведь мне так хотелось в город! Там жила моя Ау-апа, бабушка по материнской линии. Строгая, властная, она любила меня и разговаривала со мной, как со взрослым. Три с половиной десятка лет минуло с той поры, но я до сих пор отчетливо помню, как мы сидели с ней на городской вечерней лавочке и вели простые беседы. Она мудро говорила обо всем – и о своей дочери, моей матери, и о своем зяте, моем отце. Странно, но зятя она, по-моему, любила больше, чем дочь. Она любила моего отца, она любила меня…

И я не подымал головы, не зная, что же мне ответить деду.

– Значит, в город собрался, да? – по голосу деда трудно было определить, всерьез он задает этот вопрос или насмехается.

Я вспыхнул и попытался увильнуть от ответа.

– Посмотрим, что папа скажет…

– Что смотреть, когда и так все видно: не беркут ты, нет, не беркут… – отрезал дед. – Ладно, ступай, и без тебя справлюсь.

Я неловко потоптался подле него и вернулся в дом. Мама, и бабушка увязывали тюки, в доме был настоящий погром. Мой младший братишка путался в ногах, держась за бабушкин подол, хныкал, спала в кроватке годовалая сестренка…

– Отведи его на улицу, поиграй с ним, – сказала мама, указывая на брата.

Я взял малыша на руки и вышел во двор. Дед молча посмотрел на нас и вновь принялся за работу.

"Не беркут, не беркут! Как будто сам – лев!" – мысленно бранил я деда.

Послышались громкие голоса, женский плач, в наш двор вошло несколько человек.

– Что делать? Пропадем! Все пропадем! – причитала соседка, бабушка Бокей.

– Эта самая бомба, говорят, нечеловеческой силой обладает, может все Чингистау с лица земли стереть, – вторил ей старый Кабыш.

– Эта бомба хуже, чем та, которой американцы два японских города на нет свели. Та была атомная, а эта – водородная, – сказал учитель физики.

– Ау, Молдаберген, что нам делать? – продолжала причитать бабушка Бокей.

– Собираться, – веско и коротко отрезал дед.

– А где твой сын? – вдруг спросила Бокей.

– Где ему быть? На работе… Они там с военными в райкоме заседают, – объяснил Кабыш.

– Как начальство скажет, так оно и будет. Приказ начальства – закон для подчиненных, – закивал учитель физики. А ведь он слыл рассудительным и честным человеком. И никогда не был трусом – уйдя на фронт рядовым, вернулся с войны лейтенантом…

– Что со скотиной-то будем делать? – растерялся Кабыш.

– А ты не знаешь? – Дед глядел на него насмешливо. – В горы погоним. Или ты в город хочешь своих овец привезти? Так городские тебя самого бараном назовут.

– Да, в город нельзя, – тут же согласился Кабыш.

– И вообще, что вы здесь торчите? Не сегодня-завтра в путь тронемся, а вы тут лясы точите, – вдруг вновь раздражился дед.

– И то, и то правда, – заторопилась старуха Бокей и, всхлипывая, вышла со двора.

В это время внезапно ожил репродуктор, висевший на столбе в центре аула, и металлический женский голос произнес:

– Уважаемые товарищи! Просим вас собраться через тридцать минут на площади для встречи с руководителями эвакуационной комиссии…

Вскоре вся площадь была запружена аульчанами. В тревожной толпе стояли и мы с дедушкой.

На трибуну вместе с военными вышли руководители района, и я увидел своего отца. Вид у него был утомленный, глаза покраснели от бессонницы, но говорил он уверенно и спокойно. Я не возьмусь передать сейчас точный смысл его речи, как не помню, что говорил тогда другой оратор – пожилой военный с двумя большими звездочками на погонах, тот самый подполковник, который разогнал нас, мальчишек, по домам. Вечером отец привел к нам и его, и еще двух офицеров. Они ужинали, и я понял из их коротких реплик, что жителей будут эвакуировать в город Аягуз, а желающих – даже в областной центр Семипалатинск. Старикам дано разрешение уйти вместе со скотом в Чингисские горы. Так вот зачем приехали в наш аул большие военные машины!

Утром подполковник сказал, что брать с собой нужно только самое необходимое, окна следует закрыть тюками соломы и утешил жителей, что через месяц все они благополучно вернутся домой.

– А сейчас каждый из вас может получить в бухгалтерии райисполкома пособие на семью в сумме пятисот рублей, – закончил он.

Пятьсот рублей даже "маленковских" денег были для многих крупной суммой. Люди с достоинством расписывались в ведомости, приготовленной бухгалтером Талгатом, и все же прятали глаза, спешно расходясь по домам.

Лишь одинокий бобыль Дуйсехан, имевший в поселке репутацию чокнутого, наотрез отказался принять неожиданно свалившиеся с неба деньги.

– Дуйсехан подачек не берет! – кричал он в непонятном гневе, прежде чем покинуть собрание.

Этот его поступок с одной стороны позабавил людей, с другой – вызвал удивление. Ведь Дуйсехан был гол как сокол и кормился тем, что давали ему за его тяжкий труд: копку и чистку колодцев, помощь на покосе… Работать где-либо постоянно он не желал…

– Ишь ты гордец какой! Если этот босяк не хочет брать дармовые деньги, пускай их мне отдадут, – предложил отставной милиционер Отеген.