Роллан Сейсенбаев - День, когда рухнул мир

"Она погибнет, ее надо спасти, надо бежать за ней, догнать ее, – подумал я и крикнул: – Кенже!.. Кенже!.. Кенже!.."

Я ринулся за ней, и вдруг меня осенило: наверное, она сошла с ума! Потрясенный неожиданной догадкой, я споткнулся и упал. В эту же секунду надо мной пролетел большой камень, и я понял, что Аллах спас меня. Кенже сошла с ума, сошла с ума… Я настигал ее. Худые плечи ее вздрагивали, она бежала и плакала, теперь я точно слышал ее душераздирающий крик:

– А-а-а!.. Пространство вдруг заново озарилось всполохами. Я настиг Кенже, и мы рухнули на землю. Тяжелый топот сапог приближался, и не успел я обернуться, как нас накрыли тяжелой кошмой. Я услышал грубый голос:

– Лежать! Не подниматься! – Кенже легко сжала мою руку.

– Не бойся, – шепнул я ей, но она не ответила. Прикосновение влажных ее пальцев – разве забудешь такое?..

Земля вновь задрожала, теперь еще сильнее, она билась, как в падучей, и сердце мое билось – вниз-вверх, вниз-вверх, и душа замирала. Я забыл о Кенже, я забыл обо всем на свете, я понял – на меня рухнул мир, и сейчас я погибну под его обломками. Я думал только о себе, смерть стояла надо мной с занесенным топором, вжик-вжик-вжик – и лезвие опустится на мою детскую шею, я терял сознание, ощущая в некоем мерцании, как холодеет рука Кенже. "Она умерла" , – успел подумать я, ибо мое замутненное сознание медленно возвращалось на круги своя. Под кошмой, в полной темноте рядом с мертвой Кенже я мелко-мелко дрожал, обливаясь холодным потом. Своим мальчишеским сердцем я внезапно понял, что был влюблен в эту маленькую болезненную девочку. Я зашевелился, пытаясь приблизиться к лицу Кенже, поцеловать ее в первый и последний раз.

После взрыва мы еще полторы недели жили в Чингисских горах Тут же, на высокой сопке, похоронили Кенже – первую безвинную жертву испытаний водородной бомбы на полигоне "близ города Семипалатинска". Город Семей – Семипалатинск! Родной, пыльный, малоприметный, с этого дня ты стал известен во всем мире! Семипалатинск… Семей… Невада… Полигон… Атом… Испытания…

Да ведь и Курчатов, говорят, сразу же после этого взрыва воскликнул: "Это чудовищно! Не дай Бог, если это когда-нибудь применят против людей. Нельзя такого допустить…"

Я сидел на теплом валуне, свалившемся с гор во время взрыва, и неотрывно глядел туда, где только что похоронили Кенже. Далеко было до сопки, но я реально видел, как легкий парок поднимается над свежей могилкой, точно душа, точно атомный гриб после взрыва. Военные исчезли так же внезапно, как и появились. Осталась лишь одна санитарная машина, несколько военных врачей и молодая медсестра Галя. Дел у нее почти не было, и она частенько приходила к моей бабушке, чтобы тихонько побеседовать о том, о сем. Иногда и дедушка принимал участие в этих посиделках. И он, и бабушка хорошо знали русский язык – еще бы, ведь в годы великого голода они спасались в городе, были чернорабочими, так только и выжили. Дед вспоминал:

– Вся степь эта несчастная была устлана трупами. Под вой шакалов, крики каракусов-стервятников бежали мы, да что там бежали – ползли в сторону города. Все верили в то, что главное – доползти, а там уж как-нибудь все образуется. Все верили, и я верил. Все верили, да не все выжили…

Полынно-горькие, отравленные, страшные тридцатые годы! Галя слушала внимательно. Она частенько вздрагивала, и ей было непонятно, как это при социализме могли быть голод, унижения, репрессии, хотя двадцатилетним своим умом она понимала, что и этот взрыв ужасный, смертельный – тоже вещь нехорошая. Она шепотом сказала об этом бабушке и, округлив глаза, добавила, что точно, конечно же, не знает, но слышала, будто врачи ждут прибытия девятерых людей, которых взрыв застал в непосредственной близости от места испытаний, которые и простояли, не укрывшись. За ними будут наблюдать здесь дней десять, а потом отправят в Семипалатинск, где их обследуют московские профессора. Галя утверждала, что так говорил майор медицинской службы Жаворонков, который возглавлял эту маленькую группу медиков, "Такие исследования необходимы для будущего", – говорил Жаворонков, но Галя, наслушавшись деда, не верила больше этим словам своего начальника.

– Потому что и в городе многие пухли с голоду, – продолжал дед свой рассказ. – Ведь моя байбише, – он указал на бабушку, – она ведь у меня вторая жена, первая-то у меня умерла, не вынеся разлуки со старшим сыном. Мы старшего по приезде в город отдали в детский дом, думали, хоть так его от голода спасем. А младшего, его вот отца, – дедушка погладил меня по голове, – оставили при себе. Одного, решили, прокормим. Ну, рассказывать еще долго можно, язык, как говорится, без костей, но ведь сколько ни рассказывай, а поймет тебя до конца лишь тот, кто голод на собственной шкуре испытал. Ну вот, первая моя жена и зачахла в разлуке с первенцем. Часто плакала по ночам – сына, сына надо вернуть. Похудела, есть ничего не могла, да и не было ее, еды-то…

Умом-то понимала, что если вернуть ребенка, то неминуемо погибнет он. Умом понимала, а сердце другое ей подсказывало. И, не скрою, честно говорю, против моей воли пошла она в этот детский дом, а их всех уже эвакуировали. Перевели за тридевять земель, а куда точно никто не знал. С того дня она и начала таять на глазах. Она в сорок третьем померла… Так и не узнала, где наш первенец, и второго сына с войны не дождалась, его отца, значит, – снова пояснил дедушка. И повторил: – Не дождалась. А я дождался. Но и мне до сих пор неизвестно, жив ли мой первый сын или сложил где-нибудь голову. А я к концу войны один остался, как перст. Вот встретил свою байбише… хорошая, она…

Бабушка молчала. Молчал и дед. Глаза его смотрели куда-то вдаль и, казалось, ничего не видели.

И всю эту историю он рассказывал сдержанно, спокойно и оттого, что вокруг стояла тишина, рассказ его звучал еще страшнее.

"Значит, у моего отца был старший брат, а у меня был дядя", – подумал я. И мне представилось, что я ползу по степи под вой шакалов и крик каракусов, натыкаясь на трупы голодных. И это видение испугало меня, как ни странно, куда больше, чем испытания бомбы, либо тень ночного барса. Пожалуй, только смерть Кенже казалась мне столь же ужасной… Мне было семь лет. И я понимаю, что именно тогда я впервые задумался о том, какое количество смертей, боли, страданий, унижения, оскорблений выпало на долю народа Чингистау.

С гор спустилась грузовая машина, и джигиты, высыпавшие из нее, подошли к нам. Оказалось, что это люди из нашего аула, именно их так "нежданно-негаданно" застал взрыв. Они степенно поздоровались со стариками, а узнав о смерти Кенже, долго сидели в молчании у ее свежей могилы. Врачи замучили их процедурами. До позднего вечера по многу раз их проверяли какими-то особыми приборами, приказывали расслабиться, закрыть глаза, одним словом, обращались с ними, по мнению джигитов, как с малыми детьми.